Нож великого летчика

– Этот тип его лупасил, - стал сбивчиво объяснять я.
– Он вообще не хотел его вам возвращать, он хотел продать его завтра на Птичке. Но ничего, он сильно по нему не попал, мы успели, поэтому надо только йодом смазать, и все заживет...

– А вы... Что с вами?!
– воскликнула Шарлотта Евгеньевна.

– Да это тоже все ничего, - ответил я, раз уж взял на себя обязанность отвечать за всех.
– Вот только нож этот тип не вернул, сказал, что успел убрать нож в какое-то другое место. Но завтра обещал принести.

– Да Бог с ним, с ножом!
– воскликнула Мадлена Людвиговна, подхватывая Гиза на руки.
– Главное, что вы все живы и здоровы!..

– Ой!
– воскликнула Шарлотта Евгеньевна, перенося все внимание на меня.
– А это у тебя что?

Я, несколько растеряно, ощупал свое лицо и обнаружил, что от лба до скулы по нему тянется здоровенная ссадина. Я сам не мог припомнить, где я её получил: то ли, когда ломился в дверь сарайчика, то ли, когда бросился на этого типа, спасая Гиза. В горячке, просто внимания не обратил, что где-то крепко приложился, понимаете?

– Да это так...
– пробормотал я.
– Где-то врезался...

– В этого типа он врезался!
– горячо вмешался Юрка.
– Когда увидел, что тот собаку бьет смертным боем, чтобы она была послушной. И ведь отбил Гиза, как видите!

– Мальчики мои!
– ахнула Мадлена Людвиговна.
– Да вы герои! Настоящие три мушкетера! Нет, даже больше - Сид, Роланд и Франциск I!

– Да ну...
– смущенно пробормотал я.

– Все ваши раны надо немедленно обработать, - в один голос сурово заявили Мадлена Людвиговна и Шарлотта Евгеньевна.

И вот нас с Гизом взяли в оборот, Гиз сидел у себя на коврике, я - на табуретке, и мы оба взвизгивали и кряхтели, когда нас обильно мазали йодом. Чтобы успокоить нас и заговорить нам зубы, Мадлена Людвиговна рассказывала, нанизывая слова с такой энергией, что мы и возгласа вставить не могли:

– Это было после войны, когда стали показывать много зарубежных фильмов, трофейные фильмы и фильмы по обмену, понимаете? И вот тогда показывали чудесный французский фильм, как раз про тот Париж, который я помню - "Дети райка". Сорок шестой это был год или сорок седьмой, дай Бог памяти. Это любовная история нескольких знаменитых актеров, в которую вмешивается и профессиональный убийца, потому что решает им помочь. Такая трогательная история, а про неё писали, что её снимали в годы оккупации, чуть ли не подпольно, потому что она получалась настоящим призывом к Сопротивлению - никакой политики, но такая прекрасная показана Франция, которую отняли оккупанты, со всеми грехами, вроде этой любви и этого убийцы, который чуть ли не в высшее общество вхож, но все равно прекрасная, и такая легкомысленная, мы ведь тоже были легкомысленными, и даже очень, иначе разве мы бы поехали в эту страну, впрочем, Россия тогда казалась оплотом всех оплотов, это было такое колоссальное государство, с самыми лучшими заводами, с большой армией и с императором во главе, а эти заводы все производили и производили, и у тех русских, которые приезжали в Париж, всегда было много золота, и русский балет очень славился, я ещё помню разговоры о скандале перед самой войной, когда весь балет плясал в этих, в кубистских костюмах, сама-то я в балет не ходила, нам, воспитанницам, запрещали, но об этом скандале было во всех газетах и он был у всех на слуху, вроде бы, эти костюмы делал Пикассо, который потом стал таким знаменитым, но я этого все равно не могу понять, как и всю эту живопись, которую сейчас выставляют в музеях, я так и люблю пейзажи с мельницами, потому что мельниц в моей юности было ещё очень много... Да, а когда в сорок шестом - или в сорок седьмом?
– году мы пошли на "Дети райка", это было в кинотеатре "Художественный", там была эстрада, на которой перед сеансами играл оркестр и пела певица, и мы взяли по бокалу шампанского по коммерческим ценам - генерал платил мне хорошо, и я могла себе это позволить - и мы медленно попивали шампанское, пузырьки быстро-быстро бежали в золотистой жидкости, на вкус оно было точно такое, как то, которое я попробовала впервые в жизни - за Реймсом, когда мне было семнадцать лет, в одном маленьком городке, куда мы свернули после экскурсии по виноградникам Шампани и где остались переночевать, потому что в Париж вернуться не успевали, такая славная была маленькая гостиница, где всех нас разместили, и я знала, что лягу спать, поэтому без боязни выпила шампанского, и у меня голова закружилась... Так вот, мы потихоньку пили коммерческое шампанское, а оркестр играл, и певица пела:

Ночь коротка, Спять облака, И лежит у меня На погоне Незнакомая ваша Рука...

А рядом с эстрадой пристроился старик... Как же его назвать? "Художник-силуэтчик", наверно. Перед ним лежала стопка листов черной бумаги, и он за десять копеек - или за рубль? после стольких денежных реформ цены в голове путаются, что когда было - вырезал ваш силуэт, вам надо было только несколько секунд посидеть неподвижно, а он очень легко вел ножницами, рисуя ими совсем как карандашом, и сам он был весь в черном, и он наклеивал силуэты на плотную белую бумагу, вроде ватмана, и отдавал вам, а мне было так весело, что, вот, мы пьем шампанское, и оркестр играет, и певица поет, и мы будем смотреть французский фильм про Париж - про тот Париж, который мы знаем и помним - и я спросила этого старика, нельзя ли вырезать не только мою голову и бюст, но и руку с бокалом шампанского, и он сказал, что, конечно, можно, только это будет стоить чуть подороже, и я согласился, и он вырезал... Я так и сохранила этот силуэт, вот найду и покажу его вам, когда йод подсохнет...

Так она рассказывала, перескакивая с одного на другое, а я, улучив момент, спросил:

– Кстати, а как фамилия того генерала, у которого вы воспитывали сына?

– Клементьев, - ответила она.
– А что?

– Да ничего, - ответил я.
– просто интересно.

В общем, наши боевые раны обработали, ещё раз угостили нас чаем, и мы отправились домой. Мы немного спешили - ведь было уже около половины девятого.

– Только теперь не отпускайте Гиза с поводка, - предупредил я, уходя.
– А то мало ли что. Вряд ли этот тип рискнет ещё раз его похитить, и вряд ли Гиз теперь за ним пойдет, но береженого Бог бережет, сами знаете...

– Уж мы за этим проследим!
– сказала Шарлотта Евгеньевна, опережая Мадлену Людвиговну.

– Ребята, этот нож мы должны вернуть хоть кровь из носу!
– сказал Димка, когда мы вышли во двор.
– Есть у меня одна догадка...

– У меня тоже есть одна догадка, - сказал я.
– Знаете, с кем мы столкнулись?

– Ну?
– спросили мои друзья.

– С внуком того самого генерала Клементьева!

– Да брось ты!
– ошалело проговорил Юрка, а Димка выразился намного резче:

– Слушай, тебя не пора по-пырому в Кащенку отвезти?

– Да нет, ребят, я не сбрендил!
– стал с жаром доказывать я.
– Вы послушайте!.. Этот тип, которого мы видели - ему ведь не так много лет, просто он уже, как говорится, в расход выходит. А так, не удивлюсь, если ему всего шестнадцать-семнадцать, при том, что выглядит он на тридцать. Дальше. Внук генерала был последним - до меня, в смысле - кому Мадлена Людвиговна показывала нож и рассказывала о его ценности. Она говорила о нем, как о маленьком мальчике, он и остался для неё маленьким мальчиком, но ведь это было семь лет назад! Мы сами не сообразили, что за семь лет мальчик должен вырасти! Допустим ему тогда было лет девять-десять... ну, может, одиннадцать. Сколько получается ему сейчас?

– От шестнадцати до восемнадцати, - пробормотал Димка, а Юрка молча кивнул.

– Пошли дальше. Мадлена Людвиговна упомянула, что мальчик глядел букой, такой был угрюмый бутуз. Похоже по характеру на типа, с которым мы столкнулись? Но и это не главное! А главное вот что. Ограда могилы этого восемнадцатилетнего парня, которого друзья поминали водкой, и скамья участка Смирновых, выкрашены точно такой же краской - и, судя по всему, в одно и то же время! Очень похоже на то, что друзья этого парня его поминали и красили ограду, а тут Смирновы были на кладбище и попросили их: вы, мол, лавочку у нас не покрасите, если краска останется, а мы вам доплатим? Те согласились, и мазанули лавочку, и этот тип запомнил, что лавочка участка Смирновых - это очень укромное место! То есть, получается, опять-таки, он из тех, кому семнадцать-восемнадцать лет - иначе бы что ему делать в компании друзей этого помершего парня?

– Кстати, как зовут этого помершего парня, ты не запомнил?
– спросил Юрка.

– Запомнил, - сказал я.
– Савраскин Макар Анатольевич. А что?

– Надо бы у Седого спросить, - сказал Юрка.
– Он всю округу знает. Если он подтвердит, что внук генерала Клементьева стал отпетой шпаной, и что этот внук дружил с Макаром Савраскиным, который не так давно окочурился - то, значит, ты прав. Ему резко не хватало денег на выпивку и гулянки - и он вспомнил про нож гувернантки его отца. Про нож, который стоит очень дорого. А заодно решил и собаку на Птичке загнать - чего церемониться?

– Седой сейчас должен быть или на стройке, или на школьном стадионе, сказал Димка.
– Давайте его сразу и найдем. Чего на завтра откладывать? Завтра у нас других дел будет полно.

Мы с этим согласились, и отправились искать Седого. Нашли мы его не на стройке и не на школьном стадионе, а за стадионом, где он сидел на полуразвалившейся скамье и аккуратно раскуривал папиросу. Уже наступали сумерки, и огонек папиросы - крепкого кубинского горлодера без фильтра, в те времена вся Москва была завалена кубинским табаком, и ещё египетский встречался (сигареты "Нефертити", которых никто сейчас не помнит, а тогда они многим нравились) - высвечивался будто один из отблесков дымно-розового заката над Москвой.