Ну привет, заучка...

И тут же обхватывая ладошкой большой горячий член.

Алиев дернулся, перевел взгляд на мои пальцы, сжимающие его, потом на мое, наверняка красное от смущения лицо, и молча положил свою ладонь поверх моей. Направляя. Показывая, как надо. Я, сместившись чуть ниже для удобства, не смотрела туда, отвернулась, уткнувшись в напряженную шею парня, и только чувствуя, как он водит все быстрее и быстрее моей рукой по члену, как сильнее и сильнее колотится его сердце, как дыхание со свистом вырывается из груди, и не осознавая, что уже давно дышу ему в такт, одним с ним воздухом. Вдох-выдох, вдох-выдох… И тело мое двигается в унисон, между ног горячо и томительно, и хочется, чтоб снял уже с меня эти чертовы, так мешающие сейчас бриджи, чтоб сделал… Черт! Не знаю, что сделал, но чтоб унял эту боль, эту томную негу в низу живота, чтоб хоть пальцами провел там, где до этого, днем, проводил языком! Потому что уже этого одного хватит, чтоб опять сладко разлететься на кусочки. Потому что я с ума схожу от этих движений, скольжения своих пальцев по его члену, запахов его тела, становящихся все более густыми, все более насыщенными. И я не выдержала, куснула его в шею, сильно, со стоном, требовательно.

Он повернул ко мне напряженное лицо, прекратив движения, приподнял за подбородок, посмотрел, опять спрашивая. А я, уже не в силах терпеть больше, опять его укусила. Уже за губу. Коротко. Чтоб понял, наконец! И он понял.

Без бриджей я оказалась еще быстрее, чем до этого днем без джинсов.

Обхватила ногами его, выгнулась, когда провел пальцами по промежности, выругался, осознавая, насколько я уже готова, на секунду задержался, шепнув:

— Будет немного неприятно…

Да, черт! Я знаю! Я не дура! Читала и даже смотрела! Давай! Ощущения внизу были уже не просто томительными, жаждущими, а болезненно-давящими. Требующими. И плевать, что больно, вот плевать! Потому что необходимо! Необходимо мне сейчас!

По лицу Аслана бежали блики от мигающей гирлянды, на экране президент говорил о том, насколько нам было трудно в уходящем году, и я закричала, сжав его бедрами и выгнувшись так, что, еще чуть-чуть — и переломилась бы в талии. Боль была обжигающей, острой и необходимой. Такой нужной, такой желанной!

Аслан замер, вглядываясь в мое лицо тревожно и немного испуганно, наверно, ожидая, что я сопротивляться начну, скидывать его, но я только еще сильнее сжала, и ногти в плечи вонзила, выстонав сквозь зубы:

— Ну же! Ну!!!

И первое его болезненное движение во мне было сладким. Было словно ток по венам, по всему телу, жестко и грубо. Желанно. И с каждым толчком я прижималась еще сильнее, выгибалась, и хотела больше, больше, больше. И если б он остановился в эту минуту, я бы его убила, вот толно! И если б замедлился, беспокоясь о моем самочувствии — тоже! Потому что я умирала от каждого его движения, ощущая его всем телом, сразу, наотмашь. И не желая прекращать. Я вцепилась в Аслана ногами и руками, обняла за плечи, прижимаясь, выстанывая его имя и лихорадочные просьбы не тормозить, не останавливаться и подстегивая его этим больше и больше. Он уже не берег меня, нет жалел. Рыча, прихватывал кожу на шее и плечах зубами, облизывал скулы и губы, проникал в рот глубоко-глубоко, имея меня одновременно не только членом, но и языком, и я умирала. Сладко и долго умирала в его руках. И не хотела воскресать.

Потом мы лежали на узком диване, я сверху, распластавшись по телу своего мужчины, как лягушка, обхватывая его всеми лапками, смотрела на его умиротворенное, счастливое, такое красивое лицо, чувствовала тянущую боль в промежности, которая опять, по-мазохистки заводила и казалась нужной и желанной, и думала о том, какого черта я вообще столько времени его гоняла? Если бы знала, что это настолько сладко, настолько невероятно, то сдалась бы ему сразу же, еще в тот день, когда он поцеловал меня в первый раз, возле спортзала, облизывая мокрую от пота и воды кожу.

18

— Слушай, малыш, тебе больно, наверно, — тихо сказал Аслан, когда утром мы вместе зашли в ванну. — Я, пиздец, какой неаккуратный был. Животное, бля.

Он оглядывал мои плечи со следами своих зубов и поцелуев, проводил пальцами по щекам, натертым щетиной, и исцелованным губам, а я стояла и млела. И чувствовала, как опять все внутри болит. Такой острой болью, которую унять только он может. Я прижалась к нему, потерлась щекой о грудь, заросшую черным волосом, провела пальчиками по твердому животу, спускаясь ниже и сама шалея от своей наглости. Но хотелось, вот правда хотелось невозможно как. Неужели это всегда так теперь будет? Чтоб смотреть — и с ума сходить. Чтоб все внутри больно и ждуще? Чтоб не думать ни о чем вообще? Только о нем? Неужели… Неужели это у всех так?

Под тонким трикотажем трусов член опять был твердым. Сам просился в руку. Хотел. А вот парень мой попытался включить голову. Остановил, дыша тяжело и покачивая головой.

— Маленькая, тебе пока нельзя.

— Почему? — я реально не понимала, почему. Нет, конечно, я читала, конечно, я смотрела, но не могла ничего сделать с собой. Хотелось. Ужасно. Чтоб как ночью.

— Тебе больно будет… Там все зажить должно.

— Плевать… — я, на чисто интуитивном уровне поняла, что смогу настоять на совем, потому что Аслан тоже хочет, и только то, что мне может быть больно, его останавливает. И голову включает. А я хочу! Значит, надо, чтоб голову отключил. А как это сделать? Я уже знала, как.

В этот раз резинка боксеров пропустила мою руку легче. Приобретаю навык? Я сжала пальчики вокруг напряженного, с радостью прыгнувшего мне в ладонь члена, провела несколько раз вниз-вверх, вспоминая ритм прошлой ночи. Аслан, который сделал движение, чтоб остановить меня, замер, застонал, сделал шаг, прислоняя меня к стене и упираясь в нее лбом. Я пошире расставила ноги, не удержавшись и проведя пальчиками по своей промежности, дрожа в унисон с ним и водя ладонью по напряженному члену.

— Бляяяя… Ну чего ж ты делаешь-то? Ну нельзя же сейчас… — выдохнул он, не отрывая взгляда от моей ладони на своем члене, а затем увидел, как я потираю пальчиками себя, раздвигая, добираясь до клитора, подрагивая бедрами, и зарычал. Подхватил меня под попу, усадил на стиралку, и, не отпуская моего плывущего, ждущего взгляда, резко вошел. И опять прострелило болью, освобождающей и одновременно принуждающей двигаться, чтоб утолить ее, прекратить. И в этот раз Аслан вообще не спрашивал, больно мне или нет, он знал. И только крепче сжал руки на моих бедрах. И двинулся, все так же глядя в глаза своим черным безумным взглядом, и я затряслась уже не столько от желанного болезненного вторжения. Сколько от выражения его глаз. Жестокого. Подчиняющего. И даже… Наказывающего. За самоуправство. За то, что принудила, настояла на своем. И меня от этого дополнительно огнем палило, жгло, дышать мешало. Я потянулась к нему, чтоб поцеловал, но он не стал. Схватил меня за основание косы, выгибая, выстраивая так, как ему хотелось, опять впился грубо и жестко в шею, не прекращая размеренно и глубоко двигаться во мне. И только через какое-то время, обцеловав плечи, шею и скулы, он добрался до губ, всасывая их глубоко и жестко, двигая языком в едином ритме с членом во мне. И это отключило последние тормоза, последнее соображение. И я впилась в него, не желая, чтоб останавлявался, чтоб прекращал, стремясь заставить двигаться сильнее и быстрее. И он понял без слов, как надо, как мне необходимо. Наверно потому, что ему тоже было это необходимо. Движения становились все сильнее, член бил внутрь меня с оттяжкой, болезненно и быстро, а я умирала опять от удовольствия, только крепче сжимая его ногами, только жарче целуя, и стоны мои слышал наверняка весь стояк. И крик мой, когда мир в очередной раз так желанно распался на куски, тоже слышали. И плевать. Плевать. Аслан сделал еще несколько движений по инерции и замер, дыша тяжело и тихо ругаясь сквозь зубы. А я только улыбалась, прижимаясь к нему мокрым телом, чувствуя приятную боль в промежности, ломоту в мышцах и абсолютное, нереальное, опустошительное удовольствие.

Вернувшаяся в районе часа дня бабушка посмотрела на нас, мирно пьющих на кухне чай, покачала головой и поздравив с наступившим Новым годом, ушла к себе.

Аслан улыбался, смотрел на меня так, что, не будь бабушки в квартире, я бы опять полезла к нему в штаны.

Эта, пробудившаяся во мне непонятно откуда нимфомания, меня пугала и напрягала. Я не понимала, как так можно. У меня не было подружек, в общаге я тоже ни с кем тесно не сошлась, и понимания, как должно быть правильно, не было. Конечно, в интернете делились впечатлениями девочки, рассказывали, каково это — в первый раз. И все сходились на том, что это больно. Очень больно и неприятно. И крови много. И удовольствие получаешь только через неделю, и то если повезет с парнем. А так, может, и даже этого не будет. Кому-то было приятно, кому-то было никак. Кому-то и через неделю больно.

Единицы писали, что получили удовольствие от первого раза, и их тут же заваливали насмешками, потому что это обман.

Чувствую, если б я туда, на эти форумы решилась бы когда-нибудь (ну мало ли, вдруг с ума бы сошла окончательно) выложить историю своего первого раза, меня бы вообще забанили. И если б говорила, что уже на следующее утро мне хотелось. И потом — тоже. И постоянно. И смотрю — и хочу.

Наверно, это со мной что-то не так. Болезнь какая-то, до Алиева никак не проявляющаяся. А с ним… Или это он такой? Как это я раньше на него смотрела и не хотела? Вот как? Странно же!

А может…

А может, хотела? Уже тогда? Просто не понимала? Ведь отвечала же я на его поцелуи насильственные? Отвечала.

А если б меня кто-то другой так поцеловал? Я на секунду представила, как меня целует, например, Ваня Евсеев, парень, с которым я делала курсовую, и который оказался по милости Аслана в больнице, и меня аж передернуло от отвращения. Даже просто представив, что прикасается… Нет уж!

Аслан, не подозревая, что я в своей голове примеряюсь с поцелуем к другому парню, мирно жевал бутерброд и посматривал на меня.