Нуль

Человек не имеет права кого-либо, кроме себя самого, вычеркнуть из жизни – ни морально, ни физически. Я думаю, даже Бог, всемогущий, а потому и всевидящий, не имеет на это права.

Такое право принадлежит только природе – незрячей горничной слепой Вселенной».

Я пишу этот текст – тку это полотно, как сказал бы Сергей, – уже три дня, почти без отдыха. Я один в квартире, жена и дочь на даче, в Отрадном, они ждут меня там, но пока я не закончу, я не выеду из Петербурга.

Пора белых ночей очень помогает писать. Карандашная темнота опускается ненадолго, всего часа на два, я почти не замечаю ее, поскольку отрываюсь от бумаги редко – чтобы перекусить, или поспать два-три часа, или совершить короткую прогулку к заливу. Я словно в лихорадке. Мне кажется, я почему-то могу не успеть. Куда? К чему? Не знаю ответа. Но ощущение краткости кем-то и на что-то отпущенного срока присутствует постоянно.

На моем столе стоит стереомагнитофон «Хитачи», рядом лежат Сергеевы кассеты. Время от времени я вставляю то одну, то другую, нажимаю на клавишу и слушаю голос Свана (Сергей терпеть не мог, когда этим словом обозначали его самого, и такую вольность изредка позволяли себе только очень близкие друзья, – а вот название своего издательства очень любил). Это ужасно помогает писать и в то же время действует как-то инфекционно. Я чувствую, что два в общем-то разных стиля – стиль слов моего друга и стиль, каким обычно пишу я, постепенно сходятся, сливаются, перемешиваются, унифицируются, и поскольку я бессилен что-либо сделать с тканью Сергеевой речи, это означает только одно: я поддаюсь влиянию магнитофонных звуков, и моя рука уже принадлежит не только мне, но и отчасти тому, кто надиктовал на пленку три часа пестрого монолога.

Я только что вернулся с прогулки, даже с небольшого одиночного пикника. Купил себе флакон «Смирновской» водки, полуторалитровую бутылку «Херши», хлеба, швейцарского сыра, финского сервелата (между прочим, «сервелат» означает «мозговая колбаса», хотя в нынешних сервелатах никаких мозгов, по-моему, нет; страстишку к этимологическим поискам я тоже подцепил у Сергея), сложил все это в полиэтиленовый пакет и пошел к ковшу Галерного Фарватера, где стоит памятник подводной лодке «Народоволец».

Там, на берегу ковша, я славно провел время – выпил водочки, закусил вкусными вещами, полюбовался сандаловым небом и полынной водой (Сергей оценил бы эти сравнения). Потом поднялся, засунул фляжку с недопитой водкой в задний карман брюк и направился к дому.

Проходя мимо домика, где размещается «Музей подводной лодки “Народоволец”», я сунул пустую бутылку из-под «Херши» в урну, стоявшую около двери черного хода.

Из двери тут же – словно он давно ожидал этого – вышел крепко пьяный мужик, видно, хранитель сокровищ подлодки, мутно посмотрел на урну, на меня, снова на урну и заорал:

– Ты что, мудак, с ума сошел?

Я одеревенел и замер на месте. Я мог ожидать чего угодно, только не такой реакции. Что же я натворил?

Мужик яростно выхватил пластиковый сосуд из урны, обогнул угол дома, со страшной силой наподдал бутылку ногой, так что она улетела в ковш, вернулся и с треском захлопнул за собой дверь.

Впрочем, дверь снова мгновенно отворилась, высунулась голова мужика и, вылупив глаза, проревела:

– Еще раз такое сделаешь, пидар, – убью!

Поразительно загадочна натура пьяного русского мужика!

Прав, тысячу раз был прав Джордж Майкс, когда писал (перевод, между прочим, Сергея):

«Худший вид души – это великая славянская душа. Люди, которые страдают ею, обыкновенно очень глубокие мыслители. Такой человек может сказать, например, следующее: «Иногда мне очень весело, а иногда очень грустно. Можете объяснить почему?» (Не можете и не пытайтесь.) Или такое: «Я невероятно загадочен… Иногда мне хочется, чтобы я был не здесь, а где-нибудь еще». (Не говорите ему «Мне тоже этого хочется».) Или же: «Когда я ночью в одиночестве прыгаю с дерева на дерево, то часто думаю: жизнь так странна…»

Все это очень глубоко, и это именно душа, ничего более…»

Я вернулся домой, выпил полстакана водки и снова придвинул к себе лист бумаги.

В тот февральский день Сергей посетил еще трех человек: своего знакомого в управлении по борьбе с организованной преступностью – Максима Борисова – и двух наиболее близких людей в издательской среде – братьев Токаревых, державших собственное издательство «Конус». (Замечу в скобках: «Конус» не имел никакого отношения к книгам по математике. Название было образовано из первых слогов имен братьев – Константина и Устина. Сергей был с ними очень дружен, потому и позволял себе, будучи в хорошем настроении, иногда допытываться: а если бы старшего брата звали Анатолий или Андрей, назвали бы они свою фирму «Анус» или нет? В один прекрасный день Устин нашелся и парировал вопрос Сергея: а если бы у тебя было отчество, допустим, Родионович или Романович, ты как бы назвал свое издательство – «Сран», что ли?)

Никаких новых ключей к решению уравнения эти встречи не дали.

Максим пришел в ярость – совсем эти «волки» распоясались (для него не было сомнения, что Сергея навестили именно «волки») – и потребовал, чтобы Сергей дал ему полную информацию: когда будет следующая встреча, где, номер машины, приметы… «Один микроавтобус с ОМОНом, и от этих щенков перья полетят!» – бушевал Максим, не очень, видимо, отдавая себе отчет, что щенки с перьями бывают скорее у грифонов, а не у волков. Сергей поблагодарил Максима, от выдачи информации воздержался и сказал лишь, что если дело начнет принимать нежелательный оборот (он совершенно не представлял, что такое «нежелательный оборот» в его ситуации), то непременно выйдет на связь.

Мнения братьев Токаревых разделились. Константин был полностью солидарен с неизвестным ему Марком Штайнером, считал, что с рэкетирами надо приходить к соглашению, и приводил множество примеров типа «один вот так отказался от “крыши”, а потом у него самого крыша поехала, потому что сначала в конторе пожар приключился, а потом кто-то побывал в его квартире и переломал всю мебель и технику». Устин яростно спорил с братом, утверждал, что с бандитами ни на какие соглашения идти не следует, и приводил другие примеры, из которых следовало, что немало людей вот так поддались, «а потом в такой жопе оказались, что по сей день вылезти не могут». Между прочим, именно Устин выдвинул идею, что на силу надо ответить еще большей силой.

– Что ты имеешь в виду? – заинтересовался Сергей, почувствовав, что сквозь головную боль, сгустившуюся к вечеру, пробивается какой-то лучик света.

Они сидели в уютно и со вкусом обставленном кабинете братьев. Издательство размещалось в полуподвале жилого дома. Токаревы, вложив немалые деньги в интерьер, позаботились, чтобы здесь ничто не напоминало о бывшей жилконторе. Сергей пил уже, наверное, восьмую чашку кофе и мечтал только об одном – чтобы этот муторный, насыщенный тревожными разговорами день побыстрее закончился.

– Я имею в виду следующее, – сказал Устин. – Ты изображаешь, будто бы у «Свана» уже имеется «крыша», причем очень солидная. На разработку легенды у тебя есть еще весь завтрашний день.

– Как же я ее разработаю?

– Поговори с теми, у кого «крыша» на самом деле есть. Друзья-коммерсанты наличествуют?

– Ну, допустим.

– Вот под их диктовку сценарий и напиши. Они без «крыши» не работают.

– А если мне не поверят?

– Кто? Коммерсанты?

– Да нет, пришельцы.

– Ну, брат, это уж от твоего сочинительства зависит. Ты ведь писатель, во всяком случае в прошлом. Добейся, чтобы легенда выглядела внушительно и убедительно. Думаю, пришельцы отстанут…

Константин с мнением брата не согласился, однако и на своей точке зрения настаивать не стал.

– В сущности, вариантов действительно только два, – сказал он. – Выбирай. И да поможет тебе Бог.

Как ни странно, но и от братьев Токаревых Сергей уехал тоже с ощущением легкого предательства.

Конечно же, его никто не предавал. Напротив, все, с кем он повстречался за этот день, искренне стремились ему помочь. Ощущение горечи и неясного вероломства исходило из того, что Сергей от контактов с влиятельными друзьями подсознательно ожидал чуда, а волшебников среди этих друзей не было. Человеческая порода, вообще говоря, очень бедна волшебниками.