Нуль

Не буду говорить о неточностях перевода, важно главное: “шума и ярости” в нем нет, а значит, русский перевод названия фолкнеровского романа не связан с Шекспиром, и русский читатель, в отличие от английского или американского, начиная читать роман, не ведает, что Фолкнер самим названием подсказывает ему: сейчас будет “повесть, рассказанная идиотом”.

Кстати, сам Шекспир тоже заимствовал названия: “Мера за меру” – это из евангелий. У Матфея, например: “...какою мерою мерите, такою и вам будут мерить”.

Томас Вулф назвал свой роман “Взгляни на дом свой, Ангел”. Это дословная цитата из элегии “Лисидас” Джона Мильтона.

Джон Стейнбек назвал свой роман “Гроздья гнева”. Это прямая отсылка к Откровению Святого Иоанна Богослова: “И поверг Ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия”.

Рей Брэдбери назвал свой роман “Что-то страшное грядет”. Это опять-таки “Макбет”, четвертое действие, слова второй ведьмы: “Закололо в пальцах – вот: что-то страшное грядет”, и снова связь сокрыта от русского читателя, потому что в классическом переводе ведьма говорит иное: “У меня заныли кости. Значит, жди дурного гостя”.

И так далее.

В сущности, эти вещи лежат на поверхности: достаточно знать английский язык и читать английскую и американскую литературу в оригинале, как связи проявляются, высвечиваются, невидимые нити становятся зримыми и путеводными.

Но есть секреты, закопанные намного глубже.

Чем дальше во времени отстоит от нас автор, тем труднее понять, как воспринимали его произведения современники, разобрать, что именно он хотел сказать людям своего времени, ведь наивно думать, будто тот же Шекспир обращался напрямую к нам, жителям будущего, отделенного от него пятью веками. А понять восприятие современников невозможно, если не знаешь особенностей культуры, быта и, таким образом, мышления людей, живших невообразимо далеко, на другой планете – допустим, в Англии начала семнадцатого века.

Вот тот же “Макбет”, произведение, к которому я обращаюсь снова и снова. Действие четвертое, сцена первая. Авторская ремарка: “Появляются призраки: восемь королей, в руке у последнего зеркало”.

Откуда зеркало? У Шекспира нет зеркала, у него написано буквально следующее: “Проходят восемь королей, последний со стеклом в руке”. Если бы Шекспир хотел сказать “зеркало”, он бы так и сделал: слова “миррор” и “лукинг-гласс” уже существовали. Но он употребляет “глас”, то есть стекло.

Дело в том, что стекло и было зеркалом, только это зеркало сильно отличалось от того, что понимаем под зеркалом мы. Последний король нес кусок полированного венецианского мутного неровного стекла.

Почему мутного? Потому что прозрачные стекла научились делать позже. Почему венецианского? Потому что центром стеклянного производства была тогда Венеция, британские мастера научились делать стекло ближе к концу семнадцатого века, лет через шестьдесят после кончины Шекспира. Почему неровного? Потому что делать ровные стекла, раскатывать их научились тоже позже – опять-таки в конце семнадцатого века, причем во Франции. Почему полированного? Во-первых, потому что нанесение на стекло амальгамы – сплава олова и ртути – было тогда секретным и очень дорогим процессом, а напылять серебро еще никто не умел, это техническое достижение принадлежит девятнадцатому веку; во-вторых, потому что полированное стекло было самым доступным из зеркал: подкладывать под стекло серебряную фольгу люди уже умели, и такие зеркала существовали, но тоже были очень дороги, и вряд ли актеры таскали их по сцене во время представлений. Проще было выносить кусок стекла, в котором мало что отражалось, но на это никто не обращал внимания: достаточно, что про отражение говорит сам Макбет.

А кстати, зачем вообще королю-призраку стекло? Да по той причине, что в театре сидел настоящий король – Яков I (со свитой, разумеется). Ну, может быть, не каждый день сидел – у него и других королевских дел хватало, – но часто: любил Яков I театральные действия и театр “Глобус” привечал. Стекло-зеркало в первую очередь (и лишь во вторую, третью и прочие очереди – для остальных зрителей) предназначалось для него, сидящего по правилам того времени в ближайшем к действию ряду: смотри, король, это ты здесь отражаешься, и в нашей пьесе, в главном ее герое, тоже ты отражаешься, – смотри и думай, какая она, королевская судьба… Кто бы мог подумать, читая и смотря “Макбет” сегодня, что это – сатира? И что “Глобус”, по сути, гражданский театр?

Массу интересного можно извлечь, если заинтересоваться одной только авторской ремаркой о “зеркале” в руке короля-призрака.

С зеркалами теперь более или менее понятно, а вообще – насколько мы представляем себе быт, нравы и, скажем, развлечения того времени?

Вдаваться в подробности очень долго. Меня сейчас интересуют только “шум и ярость”. Раз я издаю роман с таким названием, то обязан разобраться, какие нити, помимо назывательной, тянутся от Шекспира к Фолкнеру, а от Фолкнера – к нам, читателям.

Интересно, кто из нынешних читателей понимает, почему Шекспир изрек устами Макбета именно эти слова – “шум и ярость”? Знают ли они, нынешние читатели, что в елизаветинской Англии травля медведей и быков собирала не меньше зрителей, чем театральные представления? Это был спорт того времени, причем спорт популярнейший. Он имел свои названия: “беарбейтинг”, травля медведя, “буллбейтинг”, травля быка.

Существовали специальные арены, посредине стоял столб, к нему цепями приковывали медведя или быка. Ражий мужик брал в руки кнут и что было силы сёк животное, спускал на него собак, чтобы те драли обезумевшее неразумное существо “до первой крови” или же просто разрывали на части. Такие арены были устроены по всей Англии, их называли «медвежьими садами».

Зрители размещались вокруг, делали ставки, визжали, ликовали, веселые были времена.

Для этого “спорта” специально выводили собак – мы их знаем как бульдогов, “бычьих собак”, и питбулей, “ямных быков”. “Бычьих” – вовсе не потому, что они походила на быков, а потому, что их выпускали на быков и медведей. “Ямных” же – по той причине, что арены были углублены в землю и напоминали ямы.

Существовал даже титул “Повелитель медведя”, его даровала лично королева.

А то был еще такой спорт – погоня за быком. Публика – мужчины, женщины, юноши, девушки – гнала быка, доводила его до исступления оглушительным шумом, а потом забивала до смерти. Хорошее, вдумчивое развлечение. А в сущности, чему удивляться? До кинематографа еще далеко, до телевидения тем более, Арнольд Шварценеггер и Сильвестр Сталлоне родятся только через три с половиной века, надо же иметь какую-то замену “Терминатору” и “Рэмбо”. По идее, не мы должны укорять елизаветинцев, а они – нас: их забавы сводились к убиению бессловесных тварей, развлечения двадцатого века – сплошные убийства людей…

Один “медвежий сад” располагался рядом с “Глобусом”, где шли пьесы Шекспира. А нередко травля устраивалась в самом театре: скажем, утром – “Виндзорские насмешницы”, вечером – лупят медведя. Или утром – медведь, вечером – “Сон в летнюю ночь”. Шум толпы, ярость медведя… Ярость толпы, шум медведя… Шум толпы… Тихая ярость Гамлета… Шум толпы… Кровавая ярость Макбета…

“Шум и ярость” Фолкнера – это ярость затравленного зверя и шум улюлюкающей толпы…»

||||||||||

Последующие дни Сергей провел почти вслепую, словно туман, сквозь который они с Яковом ехали по Голден-Гейт, так и не рассеялся, только переместился с залива на город.

Сергей бродил по выставке, не видя ни стендов, ни людей, ни окружавших его чудес техники. Шлялся по Городу, не обращая внимания на архитектуру и не отличая один район от другого, хотя в Сан-Франциско это практически невозможно, настолько разительно не похожи, скажем, веселый Хейт-Эшбери на строгий и помпезный Гражданский центр, а старомодные Тихоокеанские высоты – на небоскребный Финансовый район.

Еще в Москве, несколько месяцев назад, перечитывая зачем-то «Вокруг света в восемьдесят дней», Сергей обратил внимание на описание Сан-Франциско. Тогда он подумал, что когда-нибудь попробует посмотреть на нынешний Город глазами Жюля Верна.