Нулевая долгота

— Мне нужно взять портрет, сесть в самолет и улететь в Москву.

— А ты не думаешь, что тебе так и придется сделать?

— Думаю, что так и придется.

— Ты попадешь в прессу.

— Знаю, — сказал Ветлугин. Но раскаяния он не испытывал.

— Я не понимаю, — задумчиво говорил Грейхауз, — почему нет официального запроса? Теперь это так естественно.

— Я думаю, что теперь будет.

— Но они картины не отдадут.

— Посмотрим! — со злостью бросил Ветлугин. — Представляешь, Антонина сочинила завещание Купреева!

— Не может быть! — воскликнул Грейхауз.

— Все, оказывается, может быть.

— Виктор, объясни мне вот еще что, — попросил Рэй. — Я много думал, но все же до конца не понимаю. Почему Антонина так рвалась за границу? Почему она совершила такую подлость? Преступление! Она же должна была предполагать, что это может погубить Купреева, не так ли? Я не могу ее понять. Она ведь не считает себя грабительницей, убийцей? Не считает ведь? Но ведь это так! Ты понимаешь, о чем я спрашиваю?

— Да, — ответил Ветлугин, — она страшный человек.

Он задумался. А действительно, что же она такое, эта Антонина Намёткина? Он мало что о ней знал, только из купреевских записей. Но все же он мог представить ее существо. И дело даже не в том, что она уехала за границу. Это пришло потом, по обстоятельствам. Для нее это не было навязчивой идеей. Суть в ней другая: беспредельный эгоизм, неуемное желание всеми и всегда повелевать.

Он встречал таких женщин в разных слоях общества и нередко наверху. Рядом с ними их грозные, высокопоставленные мужья становились тусклыми и покорными. Он всегда удивлялся такой перемене. И в данном случае Костя Барков, этот сильный и гордый характер, боялся ее, сжимался, начинал вести себя подчиненно. Купреев в первой тетради удивлялся этой перемене, а сам в отношениях с ней в полной растерянности, и единственное, к чему стремится, — избегать ее. Но она не отпускает тех, кто намечен в жертвы.

Намёткина — воплощение злой воли, думал он. Она черства сердцем, безжалостна. И на редкость сконцентрированна на своих желаниях. Если она задумала что-то, она пойдет на все — на обольщение, унижение, предательство, преступление, но добьется цели! Ничто ее не остановит. Ничего святого для нее нет.

У Намёткиной обстоятельства так сложились, размышлял Ветлугин, что она действовала в художественной среде. Почему она не подхватила академика живописи? Наверное, потому, что не хотела этого: скучно ведь с ним, а ей нужна деятельность, И ей нужна была валюта, заграничные вещи. Сюда она и повернула, и здесь ей встретился Стивенс. И вот она уже в Англии, его жена, горит амбицией дать Западу представление о художественных процессах в Советском Союзе. Из своей жертвы — Купреева — сделала мученика, рвется писать книгу. Лживую! Но ее философия вечная как мир: цель оправдывает средства. В этой философии главное средство — ложь! Изменила ли она своей стране? Конечно, изменила. Но она об этом и не задумывается. Себе она не изменяла.

Но что сказать Грейхаузу? Может ли он это понять? Может, конечно, но разъяснять уж очень долго.

— Ты и сам, Рэй, все правильно определил, — сказал Ветлугин.

— Мне кажется, Хью Стивенсу придется с ней трудно.

— А мне как-то все равно.

— Мне, в общем-то, тоже, — согласился Рэй.

Раздался телефонный звонок. Ветлугин поспешно снял трубку, думая, что это Москва. Но звонил Джеффри Робинсон.

— Виктор, ты читал мою статью?

— Да, Джеффри. Она мне понравилась. Я предполагал, что ты именно так ее напишешь.

Робинсон помедлил:

— Скажи, правда ли то, что рассказывает Дэвид Маркус?

— Что он рассказывает?

— Будто ты ворвался к Стивенсам и унес картину.

— Примерно так. Но я к ним не врывался. Я приходил к ним, чтобы сказать, что я знаю правду.

— И как? Они согласились с ней?

— Разве они могут с ней согласиться?

— Да, не могут. Но меня ты убедил. Знаешь, убеждают не слова, а поступки. Мне придется писать новую статью, Виктор. Могу ли я ссылаться на наш разговор, на дневниковые записи художника?

— Да, Джеффри.

— Между прочим, Маркус обзванивает все газеты.

— Я понял, Джеффри.

— Желаю удачи.

— Спасибо, Джеффри.

Ветлугин положил трубку. Грейхауз вопросительно на него смотрел.

— Маркус обзванивает все газеты.

— Этого следовало ожидать, — беспокойно сказал Рэй. — Скоро могут появиться репортеры и фотокорреспонденты. Ты к этому готов?

— Да, готов.

— Ты не раскаиваешься?

— Нет, нисколько.

— Я думаю, что ты поступил правильно.

— Спасибо за все, Рэй.

— Спасибо тебе, Виктор. — Он задумался. — Я, пожалуй, поступил бы так же. Ты молодец, Виктор.

Прощаясь, они обнялись. Они чувствовали, что расстаются надолго.

IV

Ветлугин съездил на аэровокзал «Бритиш эйруэйз» и получил «о’кэй» на воскресный рейс Аэрофлота. Возвращаться на корпункт не хотелось. Он понимал, что его уже поджидают репортеры. Он решил еще раз поразмышлять о всем случившемся. Но главное — ему хотелось проехаться по Лондону, к которому привык, который полюбил.

Он колесил по пустым вечерним улицам. Было все еще светло, хотя солнце зашло: июньские дни гаснут медленно. Колесил без цели, по наезженным маршрутам. Остановился на Вестминстерском мосту, вышел из машины.

Красивы виды на Лондон с мостов над Темзой! Вестминстерский — один из лучших. На левом берегу — готическая стройность парламента, прекрасно соединившего в своей архитектуре два величественных протестантских собора и скромную приходскую церковь. Самая высокая Часовая башня с курантами на четыре стороны света, подступившая к самому мосту, давно уже стала символом английской столицы. На правом берегу — массивное, как гигантский терем, здание Лондонского совета и пристань при нем. На подступах к нему угрожающий каменный лев… И вода Темзы — тихая, глянцевая, как стекло. Вернее, как зеркало: под стеклянным глянцем тусклое серебро, в котором отражаются оранжевые огни чугунных фонарей на набережной Виктории…

«…а Купреев завтра станет знаменитым, — думал Ветлугин. — Всем захочется своими глазами увидеть его картины. А их нельзя не признать, нельзя пройти мимо его мастерства, его искренности. Мимо того, чем жила его душа, о чем он мечтал, к чему стремился…

Странно все-таки вяжутся жизненные узлы, — думал Ветлугин. — Известность к Купрееву придет через газетную сенсацию, причина которой — я, мои действия, то, что я спас портрет Вареньки. Вареньки!

А в общем-то все это случайно, цепь каких-то случайных обстоятельств, включая и то, что именно я оказался здесь, в Лондоне. А ведь однажды, — упрекнул себя, — отказался принять участие в купреевской судьбе… Значит, не случайность! — продолжал думать он. — Значит, уже и тогда была предопределенность, и я должен был тогда еще уразуметь, что никуда мне от его судьбы не деться, что повязаны мы накрепко, что это тот узел, который нелегко развязать. Вот только как научиться такому уразумению? А возможно ли это? Можно, конечно, утверждать, что узри я предопределенность, то, может быть, судьба Купреева сложилась бы иначе, он бы был жив, и Барков бы был. Можно, конечно! Но это уже фатализм.

А поменял бы Купреев то, что с ним случилось, на то, что могло бы быть, если бы не появилась Варенька? — спросил себя Ветлугин. — Никогда бы не поменял, потому что к нему пришла любовь, а значит, и счастье. Разве есть что-нибудь большее, чем любовь? Разве мы хотим чего-нибудь большего, чем счастье? А разве бывает счастье без любви? Ну, жил бы он дальше, — рассуждал он, — ну, писал бы картины — да, подвижнически! Любое творчество есть подвижничество! Но он же это делал, и много лет, а счастлив не был. И потому — не поменял бы никогда!..»