Нулевая долгота

По Темзе маленький буксирчик тащил вереницу барж с горками товаров, покрытых брезентом. Они крадучись резали серебряный глянец Темзы и оранжевые отсветы фонарей, и было загадочно их скольжение, потому что не слышалось за шумом проносящихся машин слабое тарахтенье буксирного двигателя, и вся эта вереница казалась караваном контрабандистов. Ветлугин долго следил за буксирчиком с баржами, пока он не скрылся под мостом, направляясь мимо парламента в узкое верховье реки, к Виндзору. И было у него на душе спокойно и ясно.

«…а жизнь человеческая — вереница поступков, — думал Ветлугин. — И если их не было, то, значит, жизнь была скучная и никчемная. Но прежде, чем это понимается, человек осознает себя. Он должен узреть, даже пощупать свою совесть. Он может ее отринуть. Она вещь не очень удобная. Но даже и без совести цепь поступков сохраняется. Цепь безнравственных или аморальных поступков. Цепь предательств и подлости — по отношению к себе и другим. Цепь глупостей и заблуждений, лжеверы и лжеидеалов, потому что только совесть освещает любой поступок, очищает нас…»

Потускнело, почернело серебро Темзы. Куранты «Биг Бен» на Часовой башне парламента колокольно отбили десять ударов.

«Грустно расставаться с Лондоном, — признался себе Ветлугин. — Ведь никогда не уверен — вернешься ли? Грустно… Да, с городом, который полюбил и к которому привык. Но не жить же здесь вечно?! О, это невозможно! И по самой простой причине: мы принадлежим той стране и тому народу, где наше прошлое, наше настоящее и наше будущее — всех вместе и каждого в отдельности…»

1978

Ржавый след

Братство павших и живых

Да пребудет в чести.

А. Твардовский

Этот день…

Утро девятого дня мая тысяча девятьсот восьмидесятого года выдалось пасхально светлым. В небесах и на земле застыла солнечная тишина. В полевых просторах, в низинках матово таился ночной туман. Плотные зеленые всходы отяжелялись стеклянными росинками. А потому поля казались голубоватыми.

По полевой тропе от дачного поселка к станции с торжественной неспешностью вышагивал грузный пожилой человек. Его темный пиджак украшали ордена и медали. Медали вздрагивали, медно-серебряное бренчание разносилось по округе.

«Пол-Европы прошагали, полземли, — мысленно произнес Ветлугин, направляющийся туда же, но вдоль дороги. — Этот день мы приближали как могли…» Необыкновенный праздник! — думал он. — Всенародный и лично каждого. Именно каждого — независимо от возраста. И никого не надо упрашивать, обязывать, организовывать. Потому что это — долг, совесть. Радуемся и скорбим. Всенародно и лично..»

На дачной платформе было многолюдно. Выделялись, конечно, праздничные ветераны.

«Но как они, однако, постарели… Хотя что же здесь удивительного? — с грустью размышлял Ветлугин. — Ведь минуло уже столько лет!.. А время неумолимо: вот и они, победители, на жизненном склоне… Да, уходят, уходят ветераны…»

Такого паломничества в Парк культуры и отдыха имени Горького Ветлугин не помнил. По Крымскому мосту шли и шли тысячи и тысячи. В пестрой толпе, как залпы, вспыхивали, сверкая, многочисленные боевые награды. На набережной Москвы-реки было сплошное сверкание — победители!

В середине набережной — между фронтами, армиями, дивизиями — отчужденно и одиноко стояла худая женщина во всем черном. Около нее на треноге был развернут пожелтевший ватманский лист. На нем — фотография застенчивого юноши. Под фотографией неумелой рукой крупно выведено: «Кто-нибудь скажите что-нибудь о моем единственном сыне». И далее мельче: «Песчинский Вячеслав Анатольевич, 1924 года рождения. Ушел добровольцем на фронт в октябре 1941 года. Воевал под Москвой. Пропал без вести в марте 1942 года под Вязьмой». Старая седая мать — восковое морщинистое лицо, измученные выцветшие глаза…

Ветлугин остро почувствовал бесконечное, мучительное одиночество этой женщины. После развода он сам испытывал почти то же самое: опустошенность, подавленность, бесприютность. И еще — невосполнимость потери. Разводы, считал он, завершаются, как правило, вопреки здравому смыслу. Торжествует женская вздорность и мстительность. Конечно, понимал Ветлугин, когда-нибудь сын вернется к нему, узнает о его правоте, забудет мамины наговоры. Когда-нибудь… А пока тяжело все это пережить. Мучительно тяжело…

«А сколько же было душевных надломов во время войны? — думал он. — Невосполнимых потерь? Сколько трагедий? И до сих пор не забывается, не заживается. — И мысленно повторял: — «Кто-нибудь скажите что-нибудь о моем единственном сыне»!

Он ходил и ходил по набережной. Останавливался, смотрел, слушал. Как и все. Но ему было очень одиноко. И ему хотелось, чтобы рядом оказался кто-нибудь из друзей-приятелей, с кем можно переброситься словом, поделиться впечатлениями. Он перебирал в уме своих товарищей и знакомых и чувствовал, что нет, не они ему нужны. Но кто же? И вспомнил: Вадим Татушкин! Да, именно Вадик! Татушка-архивариус! Как же он сразу не подумал о нем?! И почему же еще вчера не позвонил? Они бы сейчас были вместе. Ветлугин обрадовался и разволновался: а вдруг Вадима нет дома? Что же тогда делать?

Он торопливо направился на поиски телефона-автомата. А из головы не выходила эта измученная тоской и печалью женщина, мать Вячеслава Песчинского, которой они, пожалуй, смогли бы помочь. Ветлугин знал, что уже несколько лет Татушкин увлеченно работает над книгой о пропавших без вести. И знал, что эта его увлеченность началась после того, как они вместе по слезной просьбе англичанки миссис Баррет раскрыли одну печальную судьбу.

Ночь в Веймуте

Поезд из Лондона в Веймут прибыл поздно вечером. Перрон был одновременно и причалом. Прямо против вагонов светился огнями большой корабль. Путешествие на остров Джерси из железнодорожного в морское переходило без всяких осложнений. Однако накануне в Ла-Манше штормило, и случились неполадки в машинном отделении: отплытие отложили до трех часов ночи.

Ветлугин решил не томиться в душном салоне корабля, а побродить по ночному Веймуту. Кроме того, ему хотелось есть, и, зная, что китайские ресторанчики, в нарушение английских традиций, работают далеко за полночь, отправился поискать один из них.