Нью-Йорк

– Тебе уже шесть лет, а шнурки завязывать не умеешь! – нетерпеливо крикнул Сальваторе.

– Я пробовал.

– Стой смирно! – Он бы стащил братишку вниз как есть, но Анджело наверняка сверзится. Сальваторе принялся спешно завязывать шнурки. – Ты знаешь, к кому мы идем? – спросил он.

– Нет, я забыл.

– Идиот! Мы идем к величайшему итальянцу на свете!

Он не сказал, что к величайшему итальянцу, который когда-либо жил на земле. Таким был Колумб. После него для жителей Северной Италии этот титул перешел к Гарибальди – патриоту, который объединил Италию и умер всего четверть века назад. Но для южан-итальянцев, переселившихся в Нью-Йорк, существовал лишь один великий герой – вдобавок живой и пребывавший с ними.

– Карузо! – воскликнул Сальваторе. – Великий Карузо, наш однофамилец! Мы идем посмотреть на Карузо! Как ты мог забыть?

Для их отца Энрико Карузо был богом. В Америке опера существовала для богачей, но итальянская община следила за карьерой великого тенора и его выступлениями так же пристально, как наблюдала бы за выдающимся генералом и его битвами.

– Он пел по всему миру, – говорил отец. – В Неаполе, Милане, Лондоне, Санкт-Петербурге, Буэнос-Айресе, Сан-Франциско… Он пел с Мельба, а сейчас выступает с Джеральдиной Фаррар. Дирижирует Тосканини. А что сказал сам великий Пуччини, когда впервые услышал Карузо? «Кто мне послал вас? Сам Бог?» Не только итальянец, но и неаполитанец, да еще и однофамилец. – Мы родственники, – заявил отец, хотя, когда Сальваторе попросил растолковать это родство, ограничился пожатием плеч, как будто вопрос был глупым, и ответил: – Разве это можно узнать?

Сегодня они познакомятся.

Это была заслуга дяди Луиджи. Он нашел работу в ресторане, что находился неподалеку. Не в шикарном – в конце концов, это был бедный итальянский квартал. Первоклассные рестораны находились в других районах, и в них бывали зажиточные выходцы из Северной Италии – врачи, бизнесмены, вообще образованные люди, которые из всех прочих мест предпочитали Гринвич-Виллидж, а на своих соотечественников-южан взирали свысока, почти как на животных.

Но Карузо никогда не забывал о бедняцком доме в Неаполе, откуда был родом. Ему нравились забегаловки Маленькой Италии, а недавно он зашел пообедать в ресторан, где работал дядя Луиджи, и тот спросил, нельзя ли в следующий раз представить ему семью, на что великий человек ответил безусловным согласием, ибо такой была его благородная натура. Сегодня он столовался именно там.

Не успел Сальваторе с Анджело спуститься по лестнице, как брат заявил, что хочет пи-пи. Издав раздосадованный вопль, Сальваторе довел его до задней двери, чтобы Анджело сходил в уборную.

– Живее! – велел он, томясь в ожидании. Через несколько секунд Анджело вышел. – Живее! – снова крикнул Сальваторе.

И снова взвыл. Слишком поздно.

Уборные уборными, а жильцы все равно выливали нечистоты из окон, поэтому походы в отхожее место всегда бывали опасны. Все помнили о надобности посматривать вверх. Все, кроме Анджело.

Грязная вода хлынула из ведра – кто-то мыл пол. Она была черной. Малыш Анджело задрал голову в то самое время, чтобы все угодило ему в лицо. Он упал. Рубашка пропиталась грязью. Секунду он сидел в черной луже, слишком ошарашенный, чтобы вымолвить слово. Потом начал всхлипывать.

– Stupido! Бестолочь! – заорал Сальваторе. – Посмотри на свою рубашку! Ты нас позоришь!

Он схватил братишку за волосы и поволок его, плачущего, по коридору и дальше, на улицу, где остальные разразились негодованием.

Отец воздел руки и принялся честить Сальваторе. Но Сальваторе начал вопить, что это несправедливо. Разве он виноват, что брат не в состоянии ни завязать шнурки, ни позаботиться о себе, когда идет в нужник? Отец нетерпеливо отмахнулся, но спорить не стал. Тем временем мать увела Анджело в дом.

– Пусть сидит дома и не позорит нас! – разорялся Сальваторе.

Но через несколько минут братишка вернулся с раскаянием на лице, отмытый и в чистой рубашке, которая, правда, была куда заношеннее прежней. После этого все отправились в путь по Малберри-стрит.

Итальянские улицы были почти такими же многолюдными, как находившийся по соседству еврейский квартал, но отличались от него. На некоторых стояли небольшие деревья, дававшие тень. Строй домов там и тут нарушался красивыми католическими церквями, дополненными порой огороженными двориками. Неаполитанцы селились в основном на Малберри-стрит, калабрийцы – на Мотт-стрит, сицилийцы – на Элизабет-стрит, и каждый крупный город занимал отдельный участок. Они как могли воссоздавали родину.

Кончетта, впрочем, не чувствовала себя дома. Да и как это возможно, если вся ее жизнь прошла на теплом итальянском юге? Пусть они бедны, но обретались в родном краю, в своей деревне, вбирая древнюю красоту средиземноморского побережья и гор. А здесь были только грохот и гам на узких улочках, проложенных на краю бесконечной и дикой, невозделанной местности. Якобы город, но где же пьяццы, где посидеть, поговорить и показать себя? Где его центр?

Да, в дальнем конце Малберри-стрит, где городские власти снесли наконец многоквартирные дома, которые были настолько гнусны, что могли посоперничать с соседним районом Файв-Пойнтс, теперь разбили маленький парк под сенью церкви Преображения. Его посещали, но в нем не было ничего по-настоящему итальянского.

– Всюду уродство, – вздыхала Кончетта.

Что касалось дома с его узкой лестницей, мерцающим газовым светом, драными обоями и вонью, то она всегда падала духом, когда переступала порог. При первой возможности она шла на крышу, где любили собираться и сплетничать соседки. Иногда она сидела там со штопкой или готовила томатную пасту, а летом ночевала с младшими детьми; Джузеппе и Анна спали у пожарного выхода. Лишь бы только выйти из затхлых конурок.

Но пусть Америка была ужасна, она приносила деньги. Поколением раньше крепкие ирландские переселенцы строили дома, копали каналы, клали рельсы и подметали улицы, но многие из тех ирландских семейств поднялись выше. Теперь это были полицейские, пожарные и даже люди свободной профессии. Тяжкий труд перешел к новоприбывшим итальянцам. Он скудно оплачивался, и меньше получали только чернокожие, но Джованни Карузо и его сын Джузеппе отличались немалой силой и вкалывали вовсю. А с Анной, которая шила, семье, как большинству итальянских семейств, удавалось понемногу откладывать. Каждый месяц Джованни Карузо отправлялся в банк «Стабиле» [56] на углу Малберри и Гранд-стрит, чтобы послать немного долларов сестрам в Италию. Он мог и себе оставлять немного, а потому надеялся за несколько лет скопить достаточно, чтобы открыть свое дело или, может быть, купить дом. Эта мечта оправдает годы тяжелого труда. Пока же, стремясь порадовать жену, он даже оставил Паоло и Сальваторе в школе, хотя и напомнил ей, что тринадцатилетний Паоло уже вполне взрослый, чтобы зарабатывать на жизнь.

56

Банк назван в честь своего основателя – Франческо Розарио Стабиле. Этот банк был центром повседневной жизни района и служил связующим звеном с родной Италией для вновь прибывших. Здесь оказывали не только банковские услуги – помогали людям выжить и освоиться в новой среде.

Еще несколько лет. Особенно при содействии синьора Росси.

Как всякого жителя Маленькой Италии, синьора Росси привела туда суровая необходимость. Но он был prominente, человек уважаемый. «Мой отец был адвокатом, – поводил синьор Росси плечом, – и мое образование прервалось исключительно в силу его безвременной кончины, иначе я жил бы в Неаполе, в прекрасном доме». Тем не менее синьор Росси был добр и сведущ, а главное – хорошо знал английский.

Прожив в Нью-Йорке шесть лет, Джованни Карузо все равно изъяснялся на безнадежно ломаном английском. Кончетта вообще его не знала. Та же история была с большинством их соседей и друзей, даже с родственниками, которые прибыли в Америку задолго до них. Они воссоздали в своем квартале Италию как могли, но огромный внешний, американский мир остался чужим. Поэтому синьор Росси брал на себя роль нотариуса и объяснял непонятное, когда приходилось общаться с городскими властями или вникать в смысл контракта. Росси неизменно одевался в элегантный костюм, его уверенный вид успокаивал подозрительных американцев, и он с удовольствием вступал в переговоры от имени ходатаев. За эти услуги он не брал ни гроша, но если заходил в бакалейную лавочку или нуждался в какой-то работе по дому и совал деньги, то их с улыбкой отвергали. Однако его главной задачей была помощь в сохранении сбережений.

– Банк – это здорово, мой друг, – говорил он, – но еще лучше, когда деньги растут. Американцы растят их, так почему бы и нам не поживиться в их огороде?

С годами синьор Росси превратился в преуспевающего banchista. Он знал, куда и как вкладывать капиталы, и десятки семейств с благодарностью перепоручали ему свои сбережения. Джованни Карузо ежемесячно немного добавлял к тому, что уже разместил у синьора Росси, и тот опять-таки ежемесячно давал ему короткий отчет о росте его скромного состояния.