Ньютон

Конечно, Ньютон не был рядовым англичанином. Но он был типичным англичанином второй половины XVII и начала XVIII в. Так называемые типичные черты англичанина — результат всей многовековой истории Англии. Эти типичные черты, запечатленные в психологии, манерах поведения, традициях, склонностях, привычках англичанина, как-то связаны с научным подвигом гения. Можно ли обнаружить подобную связь того, что приписывается типичному англичанину и что отражено в сотнях характеристик, исходящих от самих англичан и от иностранцев, а также в художественной литературе, с тем, что можно назвать анатомией гениального открытия? Можно ли провести какую-либо аналогию между майором Томсоном в известной книге французского писателя П. Даниноса пусть даже перенесенным из нашего времени в XVII в., и Ньютоном? Иными словами, может ли гений оказаться типичным англичанином?

Прежде всего рассмотрим само понятие типичности. Как уже говорилось, чем глубже и шире отображение эпохи мыслителем, тем в большей мере оно усиливает его индивидуальность, неповторимость, несводимость к общему. Но и историческое прошлое и современная эпоха всегда запечатлены в чем-то типичном для страны, для ее обитателей.

Из всей необъятной художественной (в том числе сатирической), научно-исторической и мемуарной литературы о типичном англичанине вырисовываются некоторые констатации, которые кажутся бесспорными [4] . Самое бесспорное — противоречивость черт, приписываемых типичному англичанину. Он склонен к культу традиций, он любуется прошлым, реликвиями прошлого. Он — консерватор. Он сохраняет в прежнем виде дома, систему отопления, костюмы, церемонии, учреждения, их названия... И вместе с тем этот же типичный англичанин радикально изменяет очень многое. Но даже при самых коренных изменениях — технических, социальных, культурных, научных, художественных, бытовых — он стремится сохранить нечто традиционное.

4

Остроумная и меткая характеристика типичного англичанина дается в книге В. Овчинникова «Корни дуба» (см. 21).

Эта черта никогда не имела такого значения, как во времена английской буржуазной революции XVII в. С какой энергией Ньютон противится назначению Альбана Френсиса, ссылаясь на отсутствие прецедента! Как много сил он затрачивает, чтобы в нескончаемых реорганизациях парламента, армии, администрации, суда сохранить нечто архаичное, неизменное, обладающее ореолом возраста! В сущности и сама революция завершилась классовым компромиссом буржуазии и нового дворянства.

Индивидуализм в науке — это также своеобразная отсылка к прецедентам, попытка найти объяснение данного факта в другом факте, стремление избежать, по крайней мере пока это возможно, резкого изменения общего закона, стремление не выходить за рамки частных объяснений при сохранении общего, традиционного принципа. Нет сомнения, что традиционализм английской революции (весьма типичное для Англии соединение понятий!) оказывал влияние на характер научного мышления, определяя метод, стиль, форму того, что было сделано. Нет сомнения, что специфические черты революции были связаны с личным традиционализмом типичного англичанина, проявлявшимся в быту, в поведении, в отношении к моральным и эстетическим ценностям. Специфика эпохи по-разному отражается в сознании обывателя и в творчестве мыслителя. Но оба они дети своей страны и своей эпохи.

В сближении научного и обыденного мышления нет никакой натяжки. Оно соответствует единству исторического процесса, в котором участвуют все и который влияет на всех. Если англичанин требует в аптеке «философский инструмент», имея в виду термометр, то это объясняется не только традиционной терминологией, связанной с индуктивистским пониманием «философии», но и той предметностью мышления, которая является уделом типичного англичанина.

Для типичного англичанина характерны бережное отношение к естественному ландшафту, пристрастие к паркам с минимальным нарушением такого ландшафта. По существу та же черта проявилась и в стремлении к естественной картине мира, в наименьшей степени подчиненной какой-либо схеме (тенденция, восходящая в науке к Бэкону, Локку и Ньютону, но давно уже ставшая органической). В 1930 г. П. Кохен-Портхайм в книге «Англия — неведомый остров» писал: «Английскую душу можно уподобить не саду, где природа подчинена геометрии, и не первобытному лесу, а парку, где природа сохраняет свои права настолько, насколько это совместимо с удобствами для человека; она по существу является таким же компромиссом между естественным и искусственным, как английский парк» (цит. по: 21, 293).

«Компромисс между естественным и искусственным»! Для типичного англичанина естественное — это то, что соответствует законам природы, ощущается ли такое соответствие в непосредственном эстетическом впечатлении или в осознанном выделении того, что может быть объяснено рациональными причинами. Идея естественности не была результатом философии Бэкона и Локка, но и не сформировалась без ее влияния; тут было взаимодействие стихийно складывающейся общественной психологии и осознанных, сформулированных, получивших названия, вошедших в историю направлений мысли. Идея естественности взаимодействовала с чувством естественности, с общим, характерным для англичан эстетическим восприятием природы и культуры. В таком взаимодействии — национальные корни философии и науки, то, что выходит за рамки дедукций, за рамки логики, то, что создает конкретную историю.

Все это облегчало синтез рационализма и сенсуализма, составлявший главное философское содержание творчества Ньютона.

Такой синтез демократичен. Он превращает сенсуальный опыт народа в конструкции разума. Отсюда — связь гениальных взлетов мысли с тем типичным, что создается стихийной эволюцией общественного сознания.

Несколько дополнительных замечаний о понятии, которое уже не раз упоминалось в этой книге, да и не могло не упоминаться в ней. Это понятие научной гениальности, сопоставленное выше с понятием типичности. Такое сопоставление демократизирует титул гения. В основе этой демократизации лежит весьма общая гносеологическая концепция. «Внутреннее совершенство» — общность новой фундаментальной идеи, блеснувшей в сознании мыслителя, — основано на общности эмпирического опыта, на массовом опыте, на повседневных наблюдениях. Закон всемирного тяготения был сформулирован на основе анализа явления тяжести — того, что наблюдают все люди, и на основе многого другого, отложившегося в типичных особенностях общественной психологии. Каждое гениальное озарение тем неожиданнее, чем шире его эмпирическая основа, — не в смысле эксперимента, подлежащего объяснению (он может быть единственным), а в смысле многочисленности, разнообразия и сложности того облака ассоциаций, которое возникает в сознании гения и предопределяет широту, неожиданность и «внутреннее совершенство» новой научной концепции. В периоды «сильной необратимости» широта обобщений велика не только в «пространстве ассоциаций», свойственном данной эпохе, но и во времени: обобщаются идеи прошлого и будущего, происходит трансформация идей. Гений трансформирует представления о мире и заменяет их новыми, которые оказываются развитием, уточнением, конкретизацией и обобщением старых. Речь идет не об устранении ошибочных представлений; они исчезают, подобно авгиевым конюшням, под действием изменившегося течения реки. Гений повторяет подвиг Геракла.

При всей неразделимости понятий трансформации и инвариантности мы можем обнаружить в ходе научной революции XVI—XVII вв. некоторое различие в акцентах. Для Возрождения, и в частности для Чинквеченто, акцент стоял на освобождении науки от перипатетизма. Возрождение было эпохой утверждения классических эстетических ценностей. Второй акт научной революции — генезис классической науки — был тем, что Гегель называл «наличным бытием», итогом становления. Акцент переносится здесь на созидательную сторону научной революции.

Мы уже говорили, что мыслителям XVI в. свойственна энциклопедичность, глубокая гармония жизни и творчества. Для мыслителей XVII в. характерно выделение некоторой мелодии, некоторого лейтмотива, который уже не был так связан с их общественной борьбой и с их личной биографией. В качестве идеала научного творчества теперь выдвигалась некоторая концепция, претендовавшая на неподвижное бессмертие. Старое стало казаться простой ошибкой, новое — абсолютной истиной. Истиной, в общем случае уже не требовавшей резкой и решительной критики прежних суждений, так как слово было предоставлено эксперименту и математике. С этим связан новый тон научной литературы. Уже у Галилея филиппики против перипатетизма, столь яркие в первых произведениях и сохранившиеся в «Диалоге», сменяются чисто позитивным изложением «Бесед». У Ньютона же мы видим игнорирование гипотез, не получивших подтверждения, либо, что почти то же, плюрализм таких гипотез при полном нежелании защищать их в полемике со сторонниками иных взглядов. Отсюда — столь частый по сравнению с Возрождением отказ от борьбы, от мобилизации сторонников вплоть до отказа от публикации готовых работ.

Таким образом, рассмотрение особенностей эпохи в их отношении к гениальному творчеству Ньютона подводит к облику мыслителя, каким он представляется в его биографии в собственном смысле, в том, что можно назвать личной биографией. Конечно, полностью отделить историю познания от личности нельзя: речь идет о биографии, но о биографии Ньютона. Тем не менее именно для Ньютона характерно специфическое отношение между жизнью и творчеством. В отличие от гениев XVI в. творчество у него не сливается с жизнью, но абсорбирует из нее то великое, что превращает жизнь мыслителя в этап истории познания.

Еще одно замечание о понятии гениальности применительно к XVII в. «Топологическая» концепция гениальности, концепция связи с максимальным внешним множеством, с «эпохой» как меры индивидуальности, неповторимости, оригинальности мыслителя может быть разъяснена следующей аналогией. Чем чаще мы используем в физике неожиданные для нее ассоциативные связи («странность», «кварки» и т. п.), тем естественнее и чаще возникают обратные связи. Понятие гениальности включает некоторое нарушение закона, правила, традиции, симметрии, нечто от эпикуровского clinamen — спонтанного отклонения атома от макроскопически определенного пути. Физика добралась до аналога clinamen, только включив в картину мира элементарные частицы (напомним замечание В. И. Ленина: «а электроны?» — на полях конспекта лекций Гегеля по истории философии, где упоминаются негативные оценки концепции Эпикура) (см. 2, 29, 266—267). Но именно современная неклассическая картина микромира позволяет отчетливее увидеть ту неожиданность творений гения, которая характерна и для прошлого. В наше время Нильс Бор выразил мысль об этой неожиданности в известном замечании о теории Гейзенберга («теория эта — безумна, но достаточно ли безумна, чтобы быть правильной?»). Применительно к творчеству Ньютона это «безумие» приобретает некоторый дополнительный смысл — инфинитезимальный: постижение бесконечности в конечном, в локальном.

В этом отношении идея бесконечно малых служит как бы аналогом гениального открытия. Когда Николай Кузанский увидел в круге (именно увидел — здесь уже полностью был осуществлен ренессансный синтез сенсуального и логического постижения) многоугольник с бесконечным числом сторон, когда Галилей показал построение такого многоугольника, свернув в окружность полоску бумаги, это уже было таким аналогом. Но Ньютон сделал больше. Он увидел (опять-таки — увидел) бесконечное в точке и в мгновении, раскрыл их динамическую природу, понял их как результат бесконечного приближения переменной к ее пределу. Таким образом, пространство и время стали бесконечными уже не только в умозрительном возрастании, но и в реальном движении как основе всего видимого нами мира.