О, этот вьюноша летучий!

– А мы, Кир Нардин, можно-таки сказать, что уже и породнилися, – медовым голоском сказала Лукерьюшка.

Боярин, потирая ущемленную ладонь, обратился к дочери:

– Сестрица моя игуменья Агриппина зовет тебя к себе в гости в Девичий монастырь. Ноне собирайся и жди от нее лошадей.

Аннушка вдруг, как подкошенная, пала в ноги отцу и возопила:

– Батюшка родной, слезно тебя прошу – не посылай меня ноне к тетке Агриппине!

Отчаяние девушки было таким бурным, что боярин даже подпрыгнул, а девица Лукерьюшка тоже бухнулась ему в ноги и распростерлась рядом с Аннушкой.

– Сможешь, Фролушка, карету достать и возиков? – прошептала боярышня своему любезному.

Фрол даже задохнулся от догадки.

– Достану!

Боярин только начал было разжигать свой отцовский гнев…

– Это что ж за непослушание богомерзкое?

…Как дочь его поднялась и сказала ровным голосом:

– Воля ваша, батюшка, а я охотно подчиняюсь. – Девица же Лукерьюшка павой прошлась вокруг Аннушки, помахивая платочком. Боярин, изумленный поведением девиц, трижды ударил шалапугой, но мухи выли вокруг невредимо.

Словно молодой олень сквозь чащу несется Фрол по Ивановской площади. Вот он мелькает на лестнице Судейского приказа, подписывает какие-то листки, строчит какую-то бумагу, кому-то шепчет на ухо, на кого-то орет, кого-то хватает за бороду и все поет, поет от счастья.

Собирала воеводиха мужа на войну,Положила пирогов ему, вина да ветчину.Да кой-чего забыла,Забыла, эх, забыла!Ай память проглотила?Поехал воевода на войну!Положила воеводиха узюму через край,Грибов соленых, языков вареных, пшеничный каравай.Да кой-чего забыла!Эх сабельку забыла!Ай в сарафан зашила?Поехал воевода за Дунай!

Дерзкая эта песня вселяет неодобрительное сумление в подьячих, зато площадная голытьба во главе с Вавилоном подпевает Фролу, ликуя.

Фрол все на том же буйном подъеме врывается в дом Ловчикова:

– Эй, холопы, подавай сюда князя Томилу!

Перед ним скрещиваются бердыши, но он, недолго думая, выхватывает саблю, сечет стражу направо и налево, только головы летят, как кочаны капустные.

Таким образом Фрол проносится по богатым палатам и, не найдя там князя, низвергается в подвал, где идет разделка мяса. Навстречу ему выходит Томила в кожаном фартуке и с огромным топором.

– Шашнадцать человек твоих посёк! – хвастливо говорит ему Фрол.

– А я вот мясному делу обучаюсь, – меланхолично сказал Томила.

– А это зачем? – крикнул Фрол.

– Ах, братишка, при государе служба трудная. Сегодня ты князь, а завтра грязь. А при мясном-то деле я всегда буду сыт…

– Молодец! – гаркнул Фрол и обнял названого брата. – Братец мой любезный, не дашь ли мне карету и возников? Сватать хочу купецкую дочь Пелагею Грудцыну-Усову.

Чувствительный Томила тут же разрыдался и осыпал Фрола поцелуями:

– Братец-братец, я ведь и сам вскорости еду сватать ненаглядную Аннушку. Как посватаешь Пелагеюшку, ворочайся, а уж я тушку разделаю для банкета.

В глухом московском переулке стоит карета, переминается четверка лошадей.

На облучке вдребезги пьяного кучера все подпаивает да подпаивает из глиняного кувшина горбатый Вавилон.

– Из-за острова, да КельостроваНа осиновой лодочке… —

ревет кучер.

Вавилон, оценив его состояние, сталкивает кучера с облучка в канаву, спрыгивает сам, стаскивает с бесчувственного тела епанчу да шапку, переодевается и тихонько свистит.

На свист этот появляется смиренная монахиня. Она подходит к карете и одобрительно хлопает Вавилона по заду увесистой рукой.

– Эх! – Вавилон прыгает на облучок, берет вожжи. – На печи меня горячей не удержите силком! Отправляюсь за удачей, эх, за птичьим молоком!

…Поднимая тучи пыли, грохочет карета по Москве.

– Пади! Пади! – несется с облучка страшный голос.

…А Аннушка-лебедушка вместе с «мамушкой» уже стоит на крыльце в ожидании.

Подкатывает карета, из нее выходит монахиня, осеняет девушку крестом, дает ей руку для целования.

Слуги вытаскивают сундук с девичьим добром. Аннушка, Ненила и монахиня погружаются. Карета трогается.

Едва отъехала карета, как монахиня набросилась на девицу с жадными поцелуями.

Ненилушка скромно отвернулась и вдруг завопила от ужаса.

В углу что-то гадко шевелилось.

– Стой, Вавилон! – гаркнула басом монахиня, распахнула дверь кареты и вытащила на свет божий самого обыкновенного черта.

– Геть! Геть отсюда!

После удара бичом черт улепетнул за угол, а Фрол влез в карету и успокоил икающих женщин.

– Пустяшный чертик, гниль болотная.

Сам он озадаченно почесал кнутовищем бороду – это что же за наваждение? Что ни день, то черти. Вроде не пью…

…Онтий, ухмыляясь, глядел из-за забора вслед карете.

Царь неподвижно сидел на троне в византийском величии. Недвижно стояли вдоль стен словно аглицкие восковые куклы приближенные бояре и среди них зловредный боярин Кукинмикин.

Вдруг царь насторожился, скосил глаз, приподнялся да как сиганет через всю палату к окну.

– Стрекоза! – ликующим голосом воскликнул царь, поднимая над головой трепещущее существо. – Стрекоза осмелилась! Князь Нардин, где ты есть?

Бояре пугливо стали переглядываться – князь отсутствовал. Кукинмикин зловредным шепотом пустил сплетню:

– Нащокинская дочка с цыганином убежала. Ох, отклеится сегодня борода у Нардинки.

Вдруг уханье, оханье, топот послышались во дворце, словно старый битюг бежит. Секунду спустя первый стольник уже лежал в ногах государя.

– Горе, горе у меня, августейший государь! Ратуйте, люди добрые!

Царь капризно притопнул ножкой.

– Стрекоза осмелилась! Чему подлежит?

Стольник кряхтя поднялся, распушил свою огромную бороду, шепнул на высочайшее ухо:

– Четвертованию подлежит, царь-батюшка.

Царь, хмурясь от удовольствия, исполнил наказание и тогда уж мирно спросил:

– Ну, какое у тебя горе?

– Дочь мою обманом из дому уволок дворянский сын Фрол Скобеев!

Сказав это, стольник в полубесчувствии снова повалился к ногам государя, среди бояр началось великое сумление (дочерьми никто не был обижен), а царь сел на трон и крикнул: