О, этот вьюноша летучий!
Шрифт:
Он открыл глаза и увидел в дверях девушку с тяжелым портфелем. Как чудесно изменился мир! Прянников вскочил.
– Прошу вас, проходите!
Приглашение было благосклонно принято.
Капитан Ермаков пришел домой, когда его дети, двенадцатилетний Сергей и шестнадцатилетняя Света, были в школе.
Капитан был вдовец уже почтенной давности и потому никаких драматических замираний перед портретом молодой женщины в траурной рамке режиссеру делать не след. Портрет этот вполне нормальная и привычная деталь интерьера ермаковской квартиры наряду с почетными грамотами
Ермаков прошел на кухню, открыл холодильник и осмотрел его содержимое. Затем вынул две пачки пельменей, овощи. Поставил на стол три тарелки, вилки, ложки, нарезал хлеб и водрузил на газовую плиту большую кастрюлю с водой – по всей вероятности, под пельмени. Затем он (все движения очень точные, рассчитанные, видимо, обычные) прошел в свою комнату, лег на тахту и закрыл глаза.
Сейчас же появился крутой подъем асфальтового шоссе и летящая вниз «Колхида».
Капитан Ермаков был за рулем автомашины сопровождения. Именно он сам, а не тот, неизвестный ему герой из уральского ГАИ.
Лидирующая группа велогонщиков, мощно работая ногами, шла за ним, «Колхида», пытаясь обогнать тихоходный старомодный «запорожец», вылетела на сплошную осевую и теперь уже без всякого управления катилась прямо на колонну.
Ермаков видел за лобовым стеклом грузовика искаженное диким чувством лицо водителя. Дальнейшее, в сновидении Ермакова, в отличие от жизни, развивалось по разным вариантам.
Первый вариант был чрезвычайно быстрым: он просто жмет на акселератор и проскакивает вперед. «Колхида» врезается в колонну. Крик велосипедистов откатывает все изображение назад.
Во втором варианте Ермаков направляет свою машину навстречу «Колхиде». Медленно поворачивается борт милицейского «Москвича». Медленно, но неумолимо надвигается «Колхида» с диким человеком за рулем. Медленно, за спиной Ермакова, проплывают в безопасное пространство фигуры велосипедистов.
«Рефлекс? – думает Ермаков. – Это рефлекс или сознание?»
Вдруг стремительно меняющимися стоп-кадрами пролетают перед взором капитана Ермакова несколько ярких моментов его жизни.
Бурлящее кипящее под ветром и сверкающее на солнце огромное дерево.
Задыхающееся от страсти женское лицо в полутьме, то ли на смятых светящихся простынях, то ли на светящемся песке.
Раздувшийся на попутном ветру красно-голубой парус «спинакер» и оранжевые спасательные жилеты яхтсменов.
…И вновь медленное приближение грязной заляпанной губительной «Колхиды» и дикое бессмысленное лицо за рулем.
– Рефлекс? Это рефлекс?
…и вновь медленный поворот руля, и милицейский «Москвич», закрывающий боком проплывающих утекающих в безопасность потных трудяг-велогонщиков, которые еще и не понимают, что происходит.
…и задумчивое лицо самого Ермакова, поворачивающего руль.
Сон был прерван дурацкой песенкой. Разухабистый английский голос вдруг завопил на всю квартиру:
– Фо липз ар олуэз бэта дэн ту!
Капитан Ермаков пружинисто вскочил с тахты и автоматически проверил пояс – на месте
ли оружие?Оказалось, все в порядке: он не на посту, а в собственном доме, и просто детки пришли из школы, и Светлана, разумеется, тут же «врубила» любимую песенку.
– Эгоистка паршивая, – сказал сестре Сережа. – Отец так сладко кемарил.
– Это ты эгоист паршивый! – защищалась шестнадцатилетняя хорошенькая пухленькая Светланка. – Фазер горячие пельмени любит, а они как раз всплыли. К столу, мужики!
Гора горячих пельменей уже дымилась в центре стола.
Ермаков весь чуть ли не расплылся от едва сдерживаемого наслаждения. И не пельмени тут, конечно, причина, а вот сбор маленькой семьи за одним столом: должно быть, это были для капитана редкие минуты полноты жизни, чего-то близкого к понятию счастья.
– Фо липз ар олуэз бэта дэн ту! – продолжал выкрикивать развязный молодой голос, чем-то напоминающий голос Вики-Силуэта.
– Хотел бы я когда-нибудь все-таки узнать, о чем этот парень голосит, – усмехнулся Ермаков.
– Ерунда гороховая, – сказал Сережа. – Четыре губы, говорит, всегда лучше, чем две. Вот и вся премудрость.
– Много ты понимаешь! – сказала брату Светлана. – Это Грэг Блубери поет! Мальчик что надо!
– На вашего дружинника похож. На Вику-Силуэта, – ехидно поглядывая на сестрицу, сказал Сергей. – Кстати, па, почему его Силуэтом зовут?
Ермаков пожал плечами.
– У него потрясающие показатели в стрельбе по силуэтам. Он был чемпион! – быстро, не подумав, выпалила Светлана и покраснела.
Ермаков вопросительно посмотрел на сына, а тот ему утвердительно подмигнул.
По этому движению мы понимаем, что между сыном и отцом существует нечто вроде доверительных мужских отношений, а к Светлане они относятся несколько покровительственно.
Ермаков покашлял с притворной строгостью.
– Довольно странный парень этот чемпион… довольно-таки развинченный…
– Зато он думающий человек! – выпалила Светлана. – Незаурядная личность!
Тут уж и отец и сын искренне расхохотались, а девочка выскочила из-за стола и хлопнула дверью: обед был испорчен.
– Ложись спать, отец, – строго сказал Сергей. – Ты должен спать после смены!
– Ты знаешь, Сергун, – как-то виновато проговорил Ермаков. – Кислороду что-то хочется… надышался газом на перекрестке.
– Собираются, что ли? – вскочил Сережа, уже не в силах играть в благоразумие.
Окна девятиэтажной крупноблочной башни, в которой жили Ермаковы, смотрели прямо на огромное водохранилище, берега которого в иных местах даже скрывались за горизонтом – прямо настоящее море.
Неподалеку были причалы яхт-клуба. Там покачивались тонкие мачты темпестов, солингов, драконов, финнов… Здесь была удивительная тишина. Режиссеру-постановщику следует обратить особое внимание на то, что все парусные, водные сцены представляют из себя нечто вроде пузырей тишины в нашем фильме, заполненном рычанием автодвигателей, свистками и воем сирен.
Паруса – это вторая, как бы идеальная жизнь инспектора Ермакова. Он очень ловок на воде, и в каждом его движении и взгляде чувствуется вековечная генетическая любовь к природе. Быть может, предки Ермакова были когда-то охотниками, рыбаками, бродягами…