o f2ea2a4db566d77d

этого, насколько я понимаю, нужна организованная и при этом постоянно рефлектирующая

сила. А не это разобщённое и само по себе дезориентированное нечто, которое мы имеем

сейчас. Кто знает, возможно, современная ситуация в стране во многом на совести

интеллигенции. Она восприняла 90-е годы как возможность устроить собственное хозяйство,

оказалась на базаре вместе со всеми и ориентиром быть перестала – не знаю, можно ли

урвать себе и при этом сохранить хорошую мину. А теперь она, возможно, слишком боится

расстаться с тем, что накопила, и не рискует выступать. Есть и другая сторона проблемы –

как отражается современная позиция интеллигенции непосредственно на том, что она

создаёт: на искусстве, литературе, философии, науках и прочем. Возможно ли их развитие в

таких условиях, возможен ли прорыв в этих областях?

– Новые условия требуют нового распределения ролей, это естественный процесс. Один

класс не может законсервироваться и перейти в новый режим без изменений, это абсурд,

утопия. Чего вы хотите от интеллигенции, чтобы она организованно отказалась от участия в

рыночной игре? Отошла в сторонку и благородно умерла от голода?

– Я знаю, куда вы клоните. Но тут позволю себе категоричное заявление. Зло неизбежно,

пока существует культ частной собственности. Сейчас объясню. Он приводит к порочному

выбору: моё благополучие или чужое благополучие, и выбор, как правило, делается в пользу

частного. Я однажды брала интервью у австралийского писателя, он выступал против

общества потребления с его понятиями статусности и готовностью идти по трупам людей

для достижения своих целей. Собственно, это и была основная тема его произведений. Тогда

я спросила его, оправданы ли эти преступления, если они, например, совершаются отцом

ради благополучия его собственного сына? И он ответил – однозначно да, оправданы. Я

совершенно этого не понимаю, возможно, суть проблемы именно здесь, хоть это и переводит

её в ранг утопической, как вы выражаетесь. Не должно быть выбора между благополучием

моего ребенка и чужого, жизнью моих стариков и чужих, счастьем моей нации или чужой.

Этот выбор глубоко аморален, сам факт существования этого выбора в сознании людей и то,

что кто-то допустил укоренение идеи такого выбора в головах миллионов. Нет «моих» и

«чужих» детей – есть дети, нет «моих» и «чужих» стариков – есть немощные люди, нет

«моих» и «чужих» – есть просто люди вне зависимости от своих различий. Культ частной

собственности – один из факторов, поддерживающих, усугубляющих этот выбор. Сюда же

126

вопрос – оправданы ли действия матери, идущей на всё ради благополучия своего ребенка?

Нет, не оправданы – если от этих действий страдают другие дети. Моё – это порочная

установка. Гипотетически человек, в сознании которого нет этой установки, становится в

несколько крат сильнее, могущественнее. Мать, заражённая выбором, физически сможет

спасти только собственного ребёнка. Мать, для которой не существует этого выбора,

постарается спасти и своего, и чужих детей – в ней достаточно сил для этого, её разум

могущественней. Человек с понятием «моё» – слабый и ограниченный в прямом смысле, его

кругозор максимально сужен. Похоже… похоже, я мечтаю об обществе сильных людей…

– Это, Габи, не утопия, а чистой воды максимализм. В африканских племенах,

например, родители считают, что два ребёнка – это предел, третьего при опасности они не

смогут унести в руках, так что предпочитают сами убить его еще в младенчестве, как

котенка, чтобы он не страдал в дальнейшем.

– Вы говорите о неразвитом обществе. Должна же быть хоть какая-то эволюция, зачем

весь этот прогресс, если люди по-прежнему не могут унести трёх и больше детей в случае

опасности? Значит, никакого прогресса нет, и, я не сделаю открытия, удовлетворяет он

только самые индивидуальные, личностные потребности. В таком случае у нас тем более нет

оправданий… И потом, что вы знаете об африканских племенах?

Борис заметно вздрогнул.

«Он считает, что Габи задала этот вопрос каким-то особым тоном, слишком резко, будто

подловив его на чём-то. Борису кажется, что он покраснел. Надеется, что в полутёмном

спортивном зале, это не так заметно. Он пытается сменить тему»

– На самом деле в России чувствуются своеобразные революционные настроения. Но

они направлены не против власти, как ни странно, а против среднего класса. У нас все не

любят средний класс: и чиновники, и учёные, и тем более народ. Я иногда думаю, а что если

за всем этим стоит не какая-то отвлечённая причина, а обыкновенная людская зависть? К

тем, у кого есть талант управлять деньгами. Ведь это всё не злодеи какие-нибудь в

большинстве своём, а самые обыкновенные люди. Страна так и не научилась жить в новых

условиях. Я повторяю – какой смысл говорить об интеллигенции, если это вопросы

советской поры. Мы существуем в новых условиях, с новым распределением ролей, но

хватаемся за старую терминологию. Может быть, стоит выйти за пределы понятия

«интеллигенция»? Перестать играть в старую игру. Спасатели и утопающие.

Они медленно прогуливались вдоль балкона, пока не упёрлись в новую застеклённую

дверь. Габи нажала на продольную ручку, дверь поддалась, и пара прошла в соседнее

помещение. Здесь начиналась широкая лестница, уходящая зигзагом вниз. Ступени

прерывались просторными и длинными лестничными пролётами, Габи и Борис неспешно

спускались вниз, задерживались на площадках и продолжали беседовать.

– Советская эпоха постепенно отмирает, а вместе с ней и её мифология, - согласилась

Габи. – Через много лет, читая советскую литературу, наши потомки будут воспринимать её