О том, что видел: Воспоминания. Письма

Напиши мне, пожалуйста, или телеграфируй в Новую Ладогу, Ленинградской обл. до востребования, где ключ или кто меня впустит. Может быть, и ты к тому времени приедешь в Москву? Вот повидались бы!

Сегодня здесь первый теплый летний день, и на смену комарам появились мухи. А до сих пор здесь было холодно, и почти каждый день шел дождь. Я здесь работаю пока мало, очень много ем, и от отдыха, от сытости еще больше тоскую по всем своим.

Читаю «Литературное наследство» — о Толстом [774] . Читала ли это мама? Вот ей было бы интересно — особенно выпуск второй.

774

Литературное наследство. М., 1939. Т. 35–36 (Л. Н. Толстой I); Литературное наследство. М., 1939. Т. 37–38 (Л. Н. Толстой II). Значительную часть второго выпуска занимает впервые публикуемая переписка писателя.

Твой Коля.

17 июня 1942 г.

183. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

3 июля 1942 г. Ташкент [775]

Дорогой Коля! Я подал заявление, что хочу вернуться в Москву. Бомбежки я нисколько не боюсь. Оказалось, что я выношу ее весьма хладнокровно — и мне даже дико было смотреть на многих более юных писателей, которые дрожали, как кролики, при всяком взрыве снаряда.

775

Дата и место — по почт. шт. на конверте.

Я бы поехал сейчас, но прихворнул — и ослаб. За последние 2 месяца я потерял 22 кило и хочу сперва поправиться чуть-чуть в каком-нибудь доме отдыха. Путевки есть, но не могу оставить маму, которая превратилась почти в инвалида. У нее было что-то вроде слабого удара, это скоро прошло, теперь она молодцом, но был такой месяц, когда ей пришлось обслуживать Лиду, Люшу, меня, Женю, т. к. Ида уехала, а новой работницы не было. Мама переутомилась, тревога о тебе, тоска по Бобе — и жара — все это истомило ее.

Я решил так: если не поправлюсь в эти две недели, поеду в августе так, как есть, чуть только окончу сказку. Сказка моя кончена, но во второй части хромает композиция, и я бьюсь, как проклятый, над выпрямлением линии.

Звери напали на Айболита.

И поставили злодеи Девятнадцать батарей. У двадцатой батареи Сам разбойник Бармалей. Он стоит и не шевелится, В Айболита прямо целится. Шестьдесят четыре пушки Он поставил у опушки И с акулою вдвоем Схоронился за холмом, И смеется, и хохочет, И кривую саблю точит: «Ну теперь-то Айболит От меня не убежит». Отвечает добрый доктор: «Погоди же ты, зверье». И скликает добрый доктор Войско верное свое. «Вы, кузнечики, Разведчики, Побегите по полям К тем зеленым тополям И спросите поскорей У сорок и снегирей, Где пехота Бегемота, У реки Иль у болота, Чтобы наши журавли Разбомбить ее могли, И поставьте у калитки Дальнобойные зенитки, Чтобы наглый диверсант К нам не высадил десант. Вы, орлицы, партизанки, Сбейте вражеские танки И пустите под откос Бармалеев паровоз…» и т. д. Но с жужжанием веселым Из окошек и дверей Налетели пчелы, пчелы, Пчелы, пчелы, пчелы, пчелы Из окошек и дверей И давай колоть их жалами, Словно острыми кинжалами. Укусили бегемота, И от боли бегемот, Рот разинув, как ворота, Так и грохнулся в болото И белугою ревет. А они не унимаются. Пуще прежнего кусаются. Испугались носороги, Побежали по дороге. И в испуге носорог Носорогу сел на рог. А над ними пчелы тучею Так и жалят, так и мучают. ………………………… И звенят над ними птенчики, Словно звонкие бубенчики: «О, хвала тебе, хвала Трудовая, Боевая Беспощадная пчела!»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Победа, победа, но враг не разбит. Злодей Бармалей за рекою стоит. Он стоит, Бармалей, и позевывает На цветы луговые поплевывает. А слюна у него ядовитая. Где ни плюнет, там змеи и ящерицы. Он стоит со своими удавами, Со своими волками кровавыми. Вкруг него павианы поганые На траве развалилися пьяные. Он стоит над веселыми селами, Над полями стоит он веселыми, И бормочет бессмысленным голосом: Истребить! Погубить! Уничтожить! Убить! Погубить! Разбомбить! Ни людей, Ни детей, Никого не щадить!

Потом тревога: прилетели вражьи самолеты, истребляющие детей и женщин. В самолетах — бегемоты. Их преследуют журавли:

Над темными равнинами За ним они летят И длинными, предлинными Носами журавлиными Долбят его, долбят. Всего его истыкали, Истыкали, как пиками. Истыкали, изранили, Проткнули, протаранили И все еще долбят его, Долбят его проклятого. Долбят, долбят, долбят. «Так вот тебе! так вот тебе, Бессовестный пират! Чтобы не смел расстреливать Беспомощных ребят!» И глядите: закружился, Завертелся самолет И свалился, и разбился Стопудовый бегемот.

Вот тебе бессвязные клочки. Написал я больше 1000 строк. Писал и волновался ненавистью к гитлеристам всех мастей и оттенков. Конец мне дался легко: всеобщее ликование, когда Гитлер побежден. Сказка имеет необыкновенный успех (в моем чтении) в частях Красной Армии — но будет ли она иметь успех у Фадеева [776] и Кo, не знаю.

Марине пишу часто. Чуть поправлюсь здоровьем (если поправлюсь) — буду в Москве устраивать твою, мою, ее жизнь. Написал ей о Таточке. У нас две огромные комнаты.Лида выехала от нас: она прошла в члены Союза, ее книжка «Слово предоставляется детям» имеет большой успех, печатается в «Красной нови», в Госиздате (в Москве), она пишет отличный сценарий о детях — вообще на пути к процветанию. С мамой она во вражде, ко мне охладела, и прекрасно чувствует себя в стороне от нас.

776

А. А. Фадеев с 1939 по 1944 г. был секретарем, а с 1946 по 1954 г. — генеральным секретарем и председателем правления Союза писателей СССР.

Поэтому у нас есть помещение и для Марины и для Таты. Денег маловато, но сказка выручит. Это я говорю на всякий случай. А покуда мои установки — Москва.

Хочется писать еще и еще, но торопят. Надо бежать на почту.

Целую тебя, друг мой.

Мама пишет отдельно.

Твой отец.

184. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому

13 июля 1942 г. Новая Ладога

Новая Ладога 13 июля 1942.

Папа, папа, милый, родной мой! Чем старше я становлюсь, тем больше я люблю тебя и горжусь тобою. Вот бы посмотреть на тебя хоть часок!

Ты мне пишешь, что будешь в июле в Москве. Увы, в июле я в Москве не буду, и пустят ли меня позже — сомнительно. Я вот просился к Марине в отпуск на несколько дней — отказали. Не любят меня — я вот уже стар, а все не умею быть любимым. Вот от чего мне так жестко достается.

Я написал книгу о летчиках. Это фронтовые записи и, кажется мне, хорошие, но именно поэтому они кажутся здесь грешными и, идя по инстанциям, терпят неуспех. Писать так дурно, как требуется, я не умею. Я всегда добивался антигазетности, сжатости, внутренней, а не внешней эмоциональности, а хотят от меня как раз противоположного, чего я просто не умею. Вот отчего я здесь самый последний.

Когда я узнаю, где ты, в Москве или в Ташкенте, я пришлю тебе рукопись. Устрой ее, где знаешь. Я потерял все издательские связи. Ты пишешь, что Скосырев послал мне телеграмму. Телеграммы от него я не получил и кто такой Скосырев — не знаю. Был Скосырев — писатель в Москве. Это он? Чем он заведует? Где он? Есть ли в Москве «Советский писатель»? А Детиздат? Пиши мне, телеграфируй.

Ты мне пишешь, что переезжаешь в Москву не ради себя, а ради меня. А я хотел бы, чтобы ты переехал ради себя. И не для того, чтобы быть там на виду — не до виду сейчас, — а оттого, что я был бы за вас спокойнее — поверь мне.

Если ты действительно переедешь в Москву, — возьми, умоляю, туда Марину и моих детей. Марина не только не будет тебе в тягость, а поможет и тебе, и маме. Если сам собираешься жить в городе — посели их в Переделкине. Им машина не нужна.

Получил от Лиды письмо с двухмесячным опозданием — не столько по вине почты, сколько по вине своих переездов. Она просит, чтобы я поглядел за ее квартирой. Не думаю, чтобы у нее сохранилось хоть что-нибудь из вещей — таких чудес там не бывает. Если мне суждено будет когда-нибудь снова побывать на Загородном, я непременно зайду и проведаю. Я сам ей на днях напишу. Я рад, что ей лучше. Привет ей и маме. Я так часто о них думаю!