О вечном. Избранная лирика

СОЛОВЕЙ

Мой друг залетный, соловей! Ты вновь на родине своей, На той же яблоневой ветке Близ темнолиственной беседки, И, громкой трелью ночь и день Родную наполняя сень, Спор воскрешаешь устарелый — Борьбу Терея с Филомелой. Молю (хоть всю весну потом Люби и пой, храня свой дом!), Скажи обидчице прелестной, Когда померкнет свод небесный И выйдет в сад гулять она, Что юность лишь на миг дана, Скажи, что стыдно ей, надменной, Гордиться красотой мгновенной, Что в январе, в урочный срок, Умрет прекраснейший цветок, Что май опять нам улыбнется И красота цветку вернется, Но что девичья красота Однажды вянет навсегда, Едва подходит срок жестокий, Что перережут лоб высокий, Когда-то гордый белизной, Морщины в палец глубиной, И станет высохшая кожа На скошенный цветок похожа, Серпом задетый. А когда Избороздят лицо года, Увянут краски молодые, Поблекнут кудри золотые, Скажи, чтоб слезы не лила О том, что молодость прошла, Не взяв от жизни и природы Того, что в старческие годы, Когда любовь нам не в любовь, У жизни мы не просим вновь. О соловей, ужель со мною Она не встретится весною В леске густом иль средь полей, Чтоб у возлюбленной моей, Пока ты славишь радость мая, Ушко зарделось, мне внимая.

АМАДИСУ ЖАМЕНУ

Три времени, Жамен, даны нам от рожденья: Мы в прошлом, в нынешнем и в будущем живем. День будущий — увы! — что знаешь ты о нем? В догадках не блуждай, оставь предрассужденья. Дней прошлых не зови — ушли, как сновиденья, И мы умчавшихся вовеки не вернем. Ты можешь обладать лишь настоящим днем, Ты слабый властелин лишь одного мгновенья. Итак, Жамен, лови, лови наставший день! Он быстро промелькнет, неуловим, как тень, Зови друзей на пир, чтоб кубки зазвучали! Один лишь раз, мой друг, сегодня нам дано, Так будем петь любовь, веселье и вино, Чтоб отогнать войну, и время, и печали.

ПРИНЦУ ФРАНЦИСКУ, ВХОДЯЩЕМУ В ДОМ ПОЭТА

Убранством золотым мои не блещут стены, Ни в мрамор, ни в порфир мой дом не облачен, Богатой росписью не восхищает он, Не привлекают взор картины, гобелены, Но зодчий Амфион в нем дар явил отменный, Не умолкает здесь певучей лиры звон, Здесь бог единственный, как в Дельфах, Аполлон И царствуют одни прекрасные Камены. Любите, милый принц, простых сердец язык, Лишь преданность друзей — сокровище владык, Оно прекраснее, чем все богатства мира. Величие души, закон и правый суд — Все добродетели — в глуши лесов живут, Но редко им сродни роскошная порфира!

ШАЛОСТЬ

В дни, пока златой наш век Царь бессмертных не пресек, Под надежным Зодиаком Люди верили собакам, Псу достойному герой Жизнь и ту вверял порой, Ну а ты, дворняга злая, Ты, скребясь о дверь и лая, Что наделал мне и ей, Нежной пленнице моей В час, когда любви утехи Мы вкушали без помехи, Превратив каморку в рай, Ну зачем ты поднял лай? Отвечай по крайней мере, Что ты делал возле двери, Что за черт тебя принес, Распроклятый, подлый пес? Прибежали все на свете: Братья, сестры, тети, дети, — Кто сказал им, как не ты, Чем мы были заняты, Что творили на кушетке! Раскудахтались соседки, А ведь есть у милой мать, Стала милую хлестать — Мол, таких вещей не делай! Я видал бедняжку белой, Но от розги вся красна Стала белая спина, Кто, скажи, наделал это? Недостоин ты сонета. Я уж думал: воспою Шерстку пышную твою. Я хвалился: что за песик! Эти лапки, этот носик, Эти ушки, этот хвост! Я б вознес тебя до звезд, Чтоб сиял ты с небосклона Псом, достойным Ориона. Но теперь скажу я так: Ты не друг, ты просто враг, Ты паршивый пес, фальшивый, Гадкий, грязный и плешивый, — Учинить такой подвох! Ты — плодильня вшей и блох, От тебя одна морока, Ты блудилище порока, Заскорузлой шерсти клок. Пусть тебя свирепый дог Съест на той навозной куче, Ты не стоишь места лучше, Если ты, презренный пес, На хозяина донес.

* * *

Я так спешил к тебе (отчаянье берет!), А ты и поцелуй едва мне подарила, Невкусный поцелуй, холодный, как могила, — Диана Феба так целует дважды в год. Невеста — жениха, когда кругом народ, И внучка — бабушку. Ужель ты разлюбила? Где влажность томная, где жар, и страсть, и сила, И нежность губ твоих? Иль горек стал мой рот? Учись у голубей: они весь день украдкой, Целуясь, клювом в клюв, воркуют в неге сладкой, И для забав любви им даже мало дня. Так я прошу тебя, как это мне ни грустно: Ты лучше никогда уж не целуй меня, А хочешь целовать — так уж целуйся вкусно.

* * *

Чтоб ваш любовник был в служенье терпелив, Вам нужно лишь любить, — не притворяться в этом. Одним огнем пылать, одним светиться светом. Учить язык любви, который так правдив. Веселой, нежной быть, строптивость усмирив, На письма отвечать и на привет приветом, А там, где и слова и письма под запретом, Уметь высказывать глазами свой порыв; Хранить его портрет; сто раз на дню украдкой Брать в руки, целовать его в надежде сладкой, Стремиться две души, два тела слить в одно, Делить с ним каждое сердечное движенье, — И дружбы истинной в нем прорастет зерно. Нельзя лишь так, как вы — любить в воображенье!

* * *

Как вьется виноград, деревья обнимая Всей силой гибких рук, Прижмись ко мне, прильни теснее, дорогая, Сто раз обвей вокруг. Прелестное лицо, как бы впадая в дрему, Склони к щеке моей, Свой пламень в грудь мою, своей любви истому Лобзаньем перелей. Не отнимая губ, не проронив ни слова, Дай в мир иной уйти, Сожми еще сильней и поцелуем снова К земному возврати. Дай это счастье мне, и я клянусь твоею Бессмертной красотой — Другую полюбить вовеки не сумею, Не воспою другой. Мне рабство дивное терпеть не будет трудно, Каков бы ни был гнет, И нас в Элизиум таинственное судно Обоих унесет. То будет смерть в любви, — от нас уйдет земное Там, в миртовой сени, Где с героинями поэты и герои Проводят в счастье дни; Под звуки лютни там мы пляской насладимся У тихоструйных вод, Наскучив плясками, под лавры удалимся, В темно-зеленый грот. Пойдем бродить в луга, в весенние долины, Где ласкова лазурь, Где мирты зыблются, где зреют апельсины, Не знающие бурь. Где, не сменяемый влекущим лето маем, Царит апрель всегда, Где радует земля обильным урожаем, Не требуя труда. И тени светлые любивших в дольном мире Стекутся к нам толпой, И будут счастливы, что на загробном пире Нас видят меж собой. И сядем среди них мы на траве цветущей, И, радуясь гостям, Любая в их кругу, под сладостною кущей, Уступит место нам: И та, что, лавром став, спаслась от Аполлона, Стыдлива и горда, И с Артемидою грустящая Дидона, Печальная всегда. И на спине быка уплывшая беглянка, Царица красоты, И первообраз твой, бессмертная гречанка, Чье имя носишь ты.

* * *

Я посылаю вам букет. В букете — Цветы, чей лучший полдень миновал: Когда бы я их нынче не сорвал, Они б увяли завтра на рассвете. Пускай напомнит вам судьба соцветий, Что красота — непрочный матерьял, И как бы ярко день нам ни сиял, Он минет, как минует все на свете, Проходит жизнь, проходит жизнь, мадам, Увы, не дни проходят — мы проходим — И нежность обреченную уводим Навстречу сокрушающим годам. Все наши ночи — забытья кануны. Давайте же любить, пока мы юны.

КАРДИНАЛУ ШАРЛЮ ЛОТАРИНГСКОМУ

Во мне, о монсеньор, уж нет былого пыла. Я не пою любви, скудеет кровь моя, Душою не влекусь к утехам бытия, И старость близится, бесплодна и уныла. Я к Фебу охладел, Венера мне постыла, И страсти эллинской — таить не стану я — Иссякла радостно кипевшая струя, — Так пеной шумною вина уходит сила. Я точно старый конь: предчувствуя конец, Он силится стяжать хозяину венец, На бодрый зов трубы стремится в гущу боя, Мгновенья первые летят во весь опор, А там слабеет вдруг, догнать не может строя И всаднику дарит не лавры, но позор.

ПОДРАЖАНИЕ МАРЦИАЛУ

Природа! Ты в меня вложила зряшный труд: На что мне здравый ум и тело без изъяна? Зачем я не дикарь, не полуобезьяна, Не олух, не фигляр, не юркий лилипут? Родись я карликом, будь я дворцовый шут, Я в день полсотни су имел бы постоянно, И милость короля, и ласки знати чванной, И лакомый кусок, и роскошь, и уют. Отец! На что мне знать латынь? Тебе бы надо, Заранее свое обезобразив чадо, Сдать в школу дураков, чтоб вырастить глупца. О песни! о тщета! несчастные Камены! Прочь арфу, прочь свирель — да смолкнет лад священный, Коль ныне жалкий шут счастливее певца!

ЭЛЕГИЯ

Жаку Гревену

Гревен, в любом из дел мы до вершин дойдем: Достигнет человек ученьем и трудом Великой тонкости в искусстве адвоката Иль в славном ремесле потомков Гиппократа. И ритор пламенный, и важный филос о ф, И мудрый геометр — средь медленных трудов Восходят к высшему по ск а ле постепенной. — Но Муза на земле не будет совершенной, И не была, Гревен. Пристало ль Божеству Воочью смертному являться существу? — Не вынесет оно, убогое, простое, Восторг возвышенный, неистовство святое. Поэзия сродни таинственным огням, Что вдруг проносятся по зимним небесам — Над лугом, над ключом, в полях или над чащей, Над рощею святой и над деревней спящей — Горят и движутся, летят они, в ночи Раскинув пламени свободные лучи: Сбирается народ и, трепеща в смущенье, Читает в сих огнях святое возвещенье. Но свет их, наконец, слабеет и дрожит, И вот уже наш взор его не уследит: Нет места, на каком навек он утвердится, А там, где он угас, уж он не возгорится. Он странник, он спешит, незрим, неуследим, И ни одна земля не овладеет им. Уйдя из наших глаз, найдет его сиянье (Как мы надеемся) другое обитанье. Итак, ни Римлянин, ни Грек, ни Иудей, Вкусив Поэзии, не завладели ей Вполне и всей. Она сияет благосклонно С небес Германии, Тосканы, Альбиона И нашей Франции. Одно любезно ей: В неведомых краях искать себе друзей, Лучами дивными округу одаряя, Но в темной высоте мгновенно догорая. Так ни гордись никто, что-де ее постиг: Повсюду странница, у каждого на миг, Ни рода, ни богатств не видит и не взыщет, Благоволит тому, кого сама отыщет. Что до меня, Гревен, — коль не безвестен я, Недешево далась мне эта честь моя: Не знаю, как иной, кого молва лобзает, — Но вот что знаю я: меня мой дар терзает. И если я, живой, той славой одарен, Какая мертвецу украсит вечный сон, — Испив пермесских струй, как бы во искупленье Я одурманен сном, мечтательством и ленью, Неловок, неумел — печальнее всего: Я не уйду, Гревен, от нрава моего. Нескромен, говорлив, несдержан, неумерен, Беспечен; ни в скорбях, ни в счастье не уверен; Как дикий сумасброд, учтивость оскорблю… Но Господа я чту и верен Королю. Мне сердце мягкое даровано судьбою: Ни для кого вовек не замышлял я злое. Таков мой нрав, Гревен. Быть может, таково И всякого из нас, поэтов, естество. О, если бы взамен, святая Каллиопа, Ты выбрала меня из жреческого скопа И новым чудом стал моих созвучий звон! — В страданиях моих я был бы ублажен. Но, чувствуя себя полупоэтом, — право, Боюсь: не для меня твоя святая слава. Два разных ремесла, подобные на вид, Взрастают на горах прекрасных Пиерид. И первое — для тех, кто числит, составляет, Кто стопы мерные размеренно слагает. Стихослагатели — так назовем мы их: На место божества они возводят стих. Их разум ледяной, чураясь вдохновенья, Рождает бедное, бездушное творенье — Несчастный выкидыш! Итак, закончен труд? — И в новые стихи корицу завернут. Быть может, их молва не вовсе сторонится, Но безымянный рой в чужой тени теснится. Их не хотят читать: ведь этот мертвый сон Стрекалом огненным не тронул Аполлон. Так вечный ученик, не выведав секрета Волшебного стиха и верного портрета, Чернила изведет и краски истощит, А намалюет то, что нас не обольстит. Но есть другие — те, чей разум вдохновенный Охвачен пламенем Поэзии священной, Кто не по имени, но истинно Поэт, Кто чистым Божеством исполнен и согрет. Немного их, Гревен, досель явилось миру — Четыре или пять. Они Эллады лиру Венчали с тайною, накинули покров Узорных вымыслов на истину стихов — Чтоб чернь жестокая, подруга заблуждений, Не разгадала их заветных вдохновений, Святого таинства: толпе оно темно И ненавистно ей, когда обнажено. Вот те, кто первыми начала Богознанья И Астрологии, прозревшей мирозданье, Тончайшим вымыслом и сказкой облекли И от невежественных глаз уберегли. Бог горячил их дух. Он гнал, не отпуская, Каленым острием их сердце подстрекая. Стопою на земле и духом в небесах, Бессмысленной толпе внушая смех и страх, По дебрям и лугам они одни блуждали, Но ласки Нимф и Фей их тайно награждали. Меж этих двух искусств мы третье углядим, Что ближе к лучшему — и сочтено благим. Его внушает Бог для славы человека В глазах у простецов и суетного века. Немало на земле высоких, звучных лир, Чье красноречие весьма возносит мир. Гекзаметром они украсили преданья, Героев и Царей победы и деянья, — Беллоне сумрачной достойно послужив И новым мужеством бойцов вооружив. Они людскую жизнь из недр ее привычных На сцену вывели в двух обликах различных, Изображая нам то скорбный рок Царей, То пестрые дела посредственных людей. О горестях Владык Трагедия расскажет, Обыденную вещь Комедия покажет. Предмет Комедии — повсюду и во всем, Но для Трагедии мы мало что возьмем: Афины, и Трезен, и Фивы, и Микены — Вот славные места для благородной сцены. Ты множишь этот ряд, избрав мятежный Рим — Боюсь, о Франция, мы следуем за ним. Здесь первым был Жодель: он приступил — и смело На наш французский лад Трагедия запела. Он тон переменил — и перед Королем Комедия звучит на языке родном. Так ярок слог его, разнообразны лица — Менандр или Софокл нашли б чему учиться. И следом ты, Гревен, мой друг Гревен, ты смог, Едва переступив ребячества порог, Свой двадцать третий год еще не начиная И юношеский пух со щек не удаляя, — Ты нас опередил! К трудам и седин а м Не так пристрастен Феб, как это мнилось нам. Когда свою стрелу Амур в тебя направил, Стрелу чудесных глаз, — ты нам ее прославил: В стихах бесчисленных, прекрасных, без конца Ты убеждал, что страсть не ведает конца. Но вот уж новое влечет тебя призванье: Природу трав познать и тайны врачеванья. Усердье пылкое, огонь ума двойной Два дела Фебовых открыли пред тобой. Единственный у нас, ты преуспел и в этом: В тебе ученый Врач соединен с Поэтом.