О времени, о душе и всяческой суете

– Но, боюсь… – Признание далось Вентшлеру с трудом. – Боюсь, я не знаю, где он… мой вечерний костюм.

– Но он у вас есть?

– Конечно! Этим ведает мой ординарец!

Калькгавер на мгновение задумался. Наконец он со вздохом сказал:

– Что ж, ладно. Позовите его, переоденьтесь, встретимся у главного входа через десять минут. Не подведите меня!

– Клянусь честью офицера и девизом на моем кинжале, я вас не подведу!

Смягчившись, Калькгавер повернулся, намереваясь уйти.

– Погодите! – крикнул ему вслед Вентшлер.

– Да?

– Как далеко меня отправят?

– Ах! Как и все добровольцы, вы предпочли бы отправиться в далекое будущее, не так ли? Мы бы тоже – я бы сам этого хотел! Могу лишь с сожалением сообщить, что путешествие будет очень коротким: пять, десять, в крайнем случае пятнадцать лет. Мы рассчитываем, что по возвращении вы сообщите нам, когда именно вы прибыли. И, конечно же, вы должны обратить внимание на любые мелочи, которые увидите, особенно новостные репортажи. И еще кое-что. Я сам виноват, что забыл об этом. Перед тем как поместить вас в аппарат – который, по понятным причинам, вам нельзя видеть, нельзя даже знать о его местонахождении, – мы проведем небольшую хирургическую операцию. Вам в шею над позвоночником имплантируют взрывное устройство. Оно сработает при первом же намеке на то, что вы планируете раскрыть кому-то свою личность. Вы не почувствуете разрез, разве что легкую боль. Надеюсь, это не заставит вас передумать?

– Но если я не могу никому рассказать, кто я, как…

– Все очень просто. Мы посылаем инструкции так называемым «медленным путем» – иными словами, оставляем сообщения там, где наши наследники их непременно найдут, – таким образом объясняя, что мы планируем делать. На том конце идет подготовка. Из-за того что в настоящее время мы не можем зайти далеко, исследования по-прежнему проводятся втайне, но наши наследники действительно получают сообщения и действительно все подготавливают. По правде говоря, большинство наших добровольцев пока что весьма неплохо проводили время в будущем: например, ходили на ужин или на бал, получали возможность посмотреть военный парад, а потом развлечься в офицерской столовой… Но вы заставляете меня слишком много говорить, герр генерал!

Хлопнула дверь.

В лихорадочном волнении Вентшлер приказал ординарцу достать требуемое Калькгавером одеяние, пока сам умывался и брился. Однако признавать, что он не берет с собой свои драгоценные награды, было ниже его достоинства; он спрятал их там, где был уверен, что их не найдут до его возвращения. Ему подумалось, что это наверняка произойдет скоро; управляя временем, научное подразделение СС вполне может вернуть его назад, прежде чем его отсутствие заметят… очевидно, именно поэтому Калькгавер не стал упоминать о необходимости объяснить его отъезд начальству.

Довольно напевая себе под нос и не заботясь о том, что думает о поведении господина ординарец, Вентшлер оделся в точности как было велено и спустился к главным воротам, где его ждал штабной «Хорьх».

Менее чем в двух километрах от замка из подушек на заднем сиденье, где Калькгавер заканчивал инструктаж, выскользнула игла, и не успел Вентшлер пожаловаться на укол, как провалился в бессознательное состояние.

Последним, что он услышал, были мягко сказанные его спутником слова:

– Помните, герр генерал, даже вы не имеете права знать, где находится наше оборудование…

Он проснулся в нормальном физическом состоянии (за исключением тупой боли в затылке, о чем его в конце концов предупреждали) и обнаружил, что лежит на застеленной шелковым покрывалом постели в комнате, освещенной персиковым светом четырех настенных ламп. Он был полностью одет, не считая шляпы, пальто и перчаток. Как только взгляд его остановился на частично занавешенном окне, он понял, что сейчас ночь. Проснувшись, он был готов разозлиться на Калькгавера за его проделки, а теперь рефлекторно вскочил, думая об обязательном затемнении.

Но стоило ему выглянуть в окно, как он понял свою ошибку. Повсюду светили фонари, в других окнах тоже горел свет.

Этому городу явно не угрожали воздушные налеты.

Впервые он начал верить тому, что описывал Калькгавер.

Если бы он только мог выбраться наружу и все исследовать! Но Калькгавер объяснил, почему этого нельзя делать, да и толстые решетки в любом случае помешали бы ему.

Как будто узнав, что Вентшлер встал, в дверях возник человек. Это был превосходный ариец: голубоглазый, светловолосый, ростом под два метра. На нем был галстук-бабочка и фрак… возможно, мода изменилась.

– Рад видеть, что вы проснулись, сэр. Ваши хозяева ждут вас внизу, как только вы умоетесь. Будьте добры, постучите в дверь, когда закончите, и я с радостью провожу вас вниз.

Он снова исчез, и дверь закрылась, издав уверенный щелчок.

Раз это первый человек, с которым генерал контактировал… ну, по «прибытии», он, должно быть, в курсе тайны путешествий во времени?..

Но ничего нельзя воспринимать как должное. Калькгавер подчеркнул, что ученые пока знают очень мало о странном и удивительном мире, который он посетил. Более того, они упорно не желали ничего знать о своих преемниках, боясь создать дестабилизирующую обратную связь.

Поэтому пока что остается только делать что скажут, хотя генерал жалел, что не помнит, как его сюда переправили. Сверкающие ворота, или серебряный тоннель, или…

Да какое это имеет значение, укорил он себя. И, заметив возле кровати раковину, вспомнил, что должен «умыться». Это хорошо; после путешествия он чувствовал себя грязным. Открыв краны и протянув руку за мылом – совершенно новым, – он заметил кое-что в корзине для мусора.

Из любопытства он подобрал то, что оказалось оберткой от мыла… что само по себе поразило его, ведь он давно привык к неупакованным, квадратным, функциональным кускам мыла. А на обертке было написано:

«ЖАСМИНОВОЕ МЫЛО.

Формула запатентована

«Имперской химической промышленностью»

в 1950 году для всех стран мира».

В тысяча девятьсот пятидесятом году!

Ему не хватило времени, чтобы обдумать значение остального текста, поскольку в дверях объявился все тот же бесстрастный высокий блондин.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он, – но все гости уже собрались к ужину, кроме вас, а солнце давно село.

Торопливо вытерев руки и воспользовавшись безупречно чистым гребнем, лежавшим возле раковины, Вентшлер повернулся, чтобы идти.

– Вы сын хозяев дома? – спросил он.

– Нет, сэр! – несколько озадаченным тоном возразил блондин. – Я младший дворецкий. Прошу следовать за мной.

Вдоль широкой лестничной клетки, выходившей в красиво выложенный кафелем коридор, вниз по выстланной толстым ковром лестнице, вперед к вестибюлю с двойными дверями, из-за которых доносились звуки музыки и оживленной беседы. По пути Вентшлер осматривался в поисках полезной информации, но установить удалось лишь то, что и так было очевидно: хозяин чрезвычайно богат. На стенах висели аккуратно подсвеченные картины, в освещенных нишах виднелись резные скульптуры. Генерал разочарованно отметил, что картины – в основном абстракции – относились к тому виду живописи, который он считал совершенно декадентским, а скульптуры представляли собой смесь африканского примитивизма и современного беспредметного искусства. Однако известно, что даже в коллекции рейхсмаршала Геринга имелись подобные работы, так что…