О времени, о душе и всяческой суете

Тут я вошел в экстаз. За жарким и печеными блюдами, за пирогами, запеканками и паштетами последовал перечень сыров, превращающих прогулку по уличному рынку во Франции в поход по пещере Аладдина. Затем я упомянул фрукты всех возможных размеров, форм, цветов и вкусов: слива и гранат, айва и мушмула, ананас и нектарин. Вскользь я упомянул кое-какие десерты, например, profitroles, crepes, tarte alsacienne… [33]

Если бы возникла необходимость, я готов был начать сначала; я охватил едва ли малую долю французской кухни, а ведь за пределами Европы лежали Китай и Индия, а также целый мир невероятных деликатесов. Но я воздержался, заметив вдруг, что одинокая блестящая капелька на щеке барона – вовсе не капля пота, а слеза.

33

Профитроли, блинчики, пирог по-эльзасски (фр.).

Я выжидающе замолчал.

Наконец барон поднялся с видом человека, идущего на расстрел. Негнущимися пальцами он взял бокал с подноса около бутылки с ликером, наполнил его и, повернувшись ко мне, отвесил полупоклон.

– Mon ami [34] , – официальным тоном произнес он, – я навеки у вас в долгу. Или, по крайней мере, до конца моей… моей естественной жизни.

Я опасался, что он воспримет напиток как лекарство или яд. Но он слегка помедлил, поднеся бокал к губам, сделал вдох, одобрительно кивнул и с улыбкой распробовал ликер.

34

Друг мой (фр.).

Ну вот, совсем другое дело!

Сделав второй, более щедрый глоток, он снова занял свое место.

– Какое облегчение, – пробормотал он. – Несмотря ни на что, я могу оценить его. Я боялся, что у меня атрофировалось чувство вкуса, а пища, которой мне приходилось питаться, могла вызвать привыкание… Несомненно, второе может быть правдой, однако, если больше ничего не поможет, всегда есть способ лечения, называемый le dindon froid.

Проще говоря, резкий отказ от употребления чего-либо… Что бы я ни ставил барону в вину, силы воли ему было не занимать.

– Ах! – продолжал он. – В теории все, что вы сказали, я знал уже много месяцев тому назад. Вы настолько во многом правы, что от вашей проницательности мне становится стыдно. Могу ли я изменить мир? Ведь с самого детства мне внушали, что основное предназначение мира – обеспечивать меня удобствами, независимо от того, заработал я их или нет! Иногда мои глупые амбиции настолько забавляют меня, что я едва сдерживаюсь, чтобы не засмеяться в голос. И все же… все же… Figurez-vous, mon vieux [35] , каково это – постоянно слышать у себя в голове голос, нашептывающий: «А что если теперь блюдо, поддерживавшее твою тетушку двести лет, можно превратить в настоящий эликсир бессмертия?» Нельзя отрицать, что это удивительная смесь пищи и лекарства.

35

Представьте себе, старик (фр.).

С этим я вынужден был согласиться.

– Видите, передо мной стоит ужасающая моральная дилемма, – сказал барон. Осушив стакан, он отставил его в сторону. – Думается мне, – прибавил он, – что у меня только что возникла еще одна: а вдруг нарушение указаний отца Грегуара о том, чтобы питаться исключительно приготовленной им едой, – это в некотором роде самоубийство? Но, к счастью, сейчас я чувствую себя лучше, поэтому оставим эту загадку на потом… О чем бишь я? Ах да, дилемма. Что станет с Грегуаром, если я разорву с ним связь? Погибнет ли он, лишившись работодателя, предоставляющего ему средства для приобретения необходимых ингредиентов, кухни, приборов и плиты, чтобы их готовить? Или же, словно наркоман, он пойдет на грабеж или даже убийство? Mon brave, mon ami, как же мне быть с Грегуаром?

Мой гастрономический панегирик как будто выпил из меня все соки и лишил дара речи. Может быть, их восстановит еще порция ликера. Я наполнил свой бокал.

– Между прочим, – сказал барон, копируя меня, – какое забавное совпадение! Еще в Ге-сюр-Сон я вспомнил… С вами все порядке?

– К-кажется… Да, – ответил я.

На мгновение передо мной встала неразрешимая, но, к счастью, незначительная проблема. Задумавшись о своем импровизированном гимне еде, я вдруг осознал, что восхвалял многое из того, чего на самом деле никогда не видел. Я не пробовал и половины того, что описывал с такой страстью, а что до вин, так держать их у себя в подвале мог позволить себе только миллионер!

Какое сильное влияние, должно быть, оказывает этот «Digestif du Tertre» на пустой желудок!

Придя в себя, я сказал:

– Прошу вас, продолжайте.

– Я хотел сказать, что, пока изучал бумаги Грегуара, которые мне удалось скопировать, я вспомнил, что хозяин ресторана «Тертр» говорил, будто его digestif создан по рецепту восемнадцатого века. Думая, что, раз у него имеется такой рецепт, он сможет помочь мне расшифровать кое-какие записи Грегуара-отца, я вернулся в ресторан – якобы за тем, чтобы приобрести бутылочку фирменного ликера. Я действительно купил вот эту самую бутылку. Поболтав с хозяином, я достал наиболее подходящие из шести приобретенных мною рецептов, чем привел хозяина в ужас. Едва взглянув на них, он заявил, что это копии рецепта, по которому делался его ликер, и попытался чуть ли не подкупить меня, чтобы не допустить попадания их в руки коммерческого производителя!

Усмехнувшись, барон осушил полбокала.

– Я упомянул об этом не столько потому, что это пример мелочности, свойственной многим занятым в торговле людям (хотя не лучше ли поделиться чем-то незаурядным, если можно создать его в достаточном количестве, чем держать это в тайне, чтобы всего несколько человек получали прибыль?), и даже не для того, чтобы продемонстрировать, как влияние поваров из моего семейного chateau, вероятно, сохранилось после провозглашения Республики. Нет! Я привожу это в доказательство того, что, если бы отец Грегуара не помешался на алхимии, он мог бы стать кулинарным первооткрывателем и стоять в одном ряду с Каремом и Брийя-Савареном [36] или даже превзойти их! Как печально, что его гений служил другим задачам, а его сын… Что ж!

36

Мари-Антуан Карем (1784–1833) – знаменитый французский повар, один из первых представителей «высокой кухни»; Жан-Антельм Брийя-Саварен (1755–1826) – французский кулинар, политический деятель, автор трактата «Физиология вкуса».

– И все же… – проговорил я.

– И все же… – тяжело вздохнув, повторил он.

И в этот момент меня в первый и последний раз посетило истинное вдохновение.

А может быть, благодарить стоит digestif, как подумал я позднее.

Так или иначе, следующим вечером мы поужинали в «Тур Даржан». И, не считая того, что барон перебрал с выпивкой, и последовавшего за этим похмелья, он полностью пришел в себя и вовсе не возражал против моего плана.

После всего этого я несколько сожалею лишь об одном, а именно: теперь у меня значительно меньше времени на творчество. С другой стороны, я больше не ощущаю сильного финансового давления, обязывающего меня на скорую руку набросать какое-нибудь сочинение, лишь бы в этом месяце оплатить счета. О моих рутинных расходах великолепно заботятся мои вклады в концерн «Здоровое питание «Евробрита», чью продукцию мы часто покупаем и можем рекомендовать.

Как мы поступили с Грегуаром?

Ах, в этом суть моего вдохновения. Видите ли, барон кое-что упустил: несмотря на мои преувеличенные оскорбления, дураком Грегуар вовсе не был. И не мог быть. Я убедился в этом, как только заглянул в кухню, где он трудился, и обнаружил в ней электрическую печь и отдельную высокоуровневую духовку со стеклянной дверцей. Это вам не открытый огонь в кухне родового chateau. Несколько минут расспросов, и он раскрылся, как мидия на горячей сковородке, как будто раньше его никогда не спрашивали о том единственном деле, в котором он действительно разбирался: кухонном оборудовании. Неудивительно, если учесть характер его прошлой работодательницы, каким я его себе представлял.

Выяснилось, что он работал на чугунных плитах, которые топились углем, на газу, даже на плитах с газовыми баллонами и керосином, а в тяжелые времена вернулся к дровам. Кажется, однажды он спалил какую-то мебель, но в этом он не признался.

Что ж, принимая во внимание его огромный опыт работы с различным кухонным оборудованием, не думал ли он, что пришла пора встать во главе действительно огромной кухни и обзавестись подчиненными? Более того, заметил я, мы могли бы дать вам титул!

Его угрюмость испарилась в мгновение ока. Вот она, амбициозная мечта, которую он лелеял все свои двести лет: чтобы к нему обращались с почтением. Воистину дитя дореволюционных лет! Это, конечно, не тот титул, который люди носили тогда, но опыт работы с многочисленными приборами помог ему понять, что в мире произошли определенные перемены.