О, юность моя!

«Где же моя совесть? — думал он. — Ведь она — убийца...»

А Тина, навалившись на него всем телом и опершись подбородком о его плечо, страстно заговорила низким голосом с хрипотцой:

— Милый! Родной ты мой! Зачем сторонишься? Чу­раешься? Я понимаю: не можешь простить мне, что я не­потребная, да? Но что ты знаешь про мою страшную жизнь? Что? А если б знал, может, руки бы мне целовал. Ты ведь хороший. Я знаю. А я-то тебя как нежила бы... Как ласкала... Из рук бы кормила... Как голубя...

Никто не говорил Леське ничего похожего. Как она его любит! Пожалуй, это первая женщина, которая так...

А Тина говорила, точно пела.

«Нет... Гульнара так меня не любит, — думал Леська. — Да и любит ли меня Гульнара вообще? Что она сделала для меня? Ну, хоть слово ласковое... Ах, нет, что я! Ведь она еще совсем ребенок! Только и умеет, что любить маму и папу. Какие к ней требования?»

Красный конь шел по безлюдной степи, но когда показалась дорога, Типа сама отстранилась от Леськи и сидела, держась только за его пояс.

По дороге шла большая колонна матросов с винтов­ками и в полной боевой выкладке.

— Вы кто такие, мальчики? — звонко крикнула Тика.

— Холостые! — ответил чей-то задорный голос. — Айда с нами!

— Айда-то айда, да куда?

— В Мариуполь.

— Нет, правда?

— Правда, в Мариуполь.

— Да кто же вы?

— Мокроусовцы! Только это военная тайна! — кри­чал матрос на всю степь.

— Ну, а мы-то как же без вас, мальчики?

— А у вас тут и войны не будет!

В строю захохотали так, точно но адресу этой бабенки было сказано что-то очень соленое.

Леська, который уже ревновал Тину к матросам, остановил коня и пропустил мимо себя всю колонну.

— Может, и нам придется в Мариуполь? — спросила Тина Елисея.

— Возможно. Поедем домой, расскажем Махоткину.

Он свернул коня в сторону Армянска. Тина сидела спокойно и рассуждала как бы сама с собой:

— Все равно мой будешь. Уж если я что задумала... А почему бы ему и не быть? Чем плохо? Сам комиссар бы за счастье считал... Гринбах этот. А я почему-то, бог его знает зачем... Еще и не мужчина вовсе. А я влюбилась...

Леську покоробило. «Не мужчина». Если скосить гла­за, можно увидеть позади своей ноги ее круглое колено из-под задранной юбки. Но он старался не глядеть... А чего это ему стоило? «Не мужчина». А Гульнара на что? Никого ему не нужно, кроме этой татарочки...

«Дома» их выслушали внимательно.

— Неужели Мокроусова бросили на Мариуполь? Сведение ценное, но надо проверить. Немцы сейчас уже прочно укрепились в Ново-Алексеевке. Но Северная Таврия — не республика Таврида. Может, и в самом деле Вильгельм на Крым не пойдет?

Но Вильгельм пошел.

Утром 16 апреля Леська услышал канонаду. Он вско­чил с койки и вбежал в кабинет к Махоткину. Тот спеш­но одевался, держа в зубах пустую трубку. Пришел Гринбах.

— Что это, Иваныч?

— Пожалуй, началось. Елисей! Организуй транспорт, живо!

Махоткин, Гринбах и Бредихин неслись в автомобиле к Турецкому валу. За ними пулеметная тачанка на паре вороных с красным конем в заводе. Не доезжая, увидели батарею из четырех орудий. Она была покрыта рыбацкой сетью. Подле нее стоял автомобиль «бенц». Махоткин выскочил из своего «фиата» и побежал к че­ловеку в кожаной безрукавке.

— Что это такое, товарищ Приклонский?

Приклонский усмехнулся:

— Брестский мир.

— Кто это? — тихо спросил Гринбаха Леська.

— Начальник штаба обороны Приклонский.

— Об открытии немцами военных действий мы сооб­щим по радио в Москву, Вену, Париж, Лондон, Вашинг­тон. Пусть весь мир узнает, как немцы держат слово.

— А много их, товарищ Приклонский?

— На нас с тобой хватит. Генерал Кош подвел три дивизии с тяжелой артиллерией, кавалерией, авиацией и броневиками. Говорят, даже танки подойдут.

— Гм, да.

— Вот то-то.

Однако Приклонский не упомянул еще об одной ча­сти германской армии: тайной организации крымских немцев-колонистов. На следующий же день начальник штаба обороны был убит диверсантской пулей.

Махоткин отвел свою машину под рыбацкий невод, сел вместе с Леськой в тачанку и поехал вдоль вала. Гринбах, пересевший на своего Красного, пошел рядом.

Германцы обрабатывали перешеек, Чонгарский мост и Турецкий вал. Летали немецкие бипланы и корректи­ровали стрельбу. Стрелял неприятель плохо, но снарядов было много, и по закону больших чисел попадания ста­новились все чаще и чаще. Красные не отвечали: тяжелых орудий у них не было, а немцы били издалека. Мо­жет быть, из самой Ново-Алексеевки.

Махоткин, Гринбах и Леська разыскали евпаторийцев и, распределив коней по канонирам, ушли в «лисьи норы». Позавтракать они не успели, и теперь их кормили красногвардейцы. Но Леська есть не мог. Страха он не испытывал, но ощущал под ложечкой камень.

«Зачем они на нас идут? — наивно думал Леська. — Что мы им сделали?»

Через час канонада прекратилась.

— Так! — сказал Махоткин. — Давай вылезай, ребя­та. Сейчас начнется атака.

Весь гребень вала усеяли стрелки, выползшие из нор.

Откуда-то подскакала казачья сотня. Черные черке­ски с красными башлыками, низкие папахи. Кубанцы.

— С коне-е-ей!

Казаки спешились, дали лошадей коноводам, вручили на хранение свои заветные шашки и быстро взбежали на гребень занимать оборону. Коноводы остались внизу, увешанные пятью-шестью саблями каждый.

И вот началась атака.

Сначала степь казалась совершенно безлюдной, и вдруг, словно из-под земли, возникла целая цепь касок. Недосягаемая для прицельной стрельбы, она двигалась ровным строем, затем распалась, превратилась в живой зигзаг. Степь, голая как стол, не давала укрытия: ни ов­ражка, ни холмика. Вскоре выяснилась тактика: передо­вые, очевидно саперы, пробежав несколько шагов, ложи­лись и тут же лопатками выкапывали ямки. Потом вска­кивали, снова бежали и снова залегали, а задние пользовались ямками саперов.

Леська взял у Махоткина морской бинокль и увидел, как вместе с землей из-под лопаток вылетали суслики.

По красногвардейской обороне отдан приказ: не стрелять до особой команды. Немецкая перебежка про­двигалась все ближе. Казалось, немцами заполнена вся степь. Кто-то толкнул Леську под локоть.

— Девлетка, ты?

— Я, дорогой, я.

— Красногвардеец?

— Да, да...

В огненных глазах Девлета пылал страх. Леська по­чувствовал себя героем:

— Не робей, старик! Наша возьмет.