О, юность моя!

А вот тот немец внушил Леське видение белокурой девушки. Над ней чисто вымытое немецкое небо. У нее голубые глаза и голубой фартук, а в руке ведро, полное только что нацеженного молока, всего в пузырях... Может быть, образы продолжают излучаться из чело­века, если его внезапно убили? Ведь не сразу же во всех частях тела наступает смерть. Возможно, что в мозгу что-нибудь еще мерцает, хотя сознания в нашем смысле уже нет. Может быть, какие-нибудь альфа-лучи, радио­волны какие-нибудь. Бог их знает!

Ну, хорошо. Но что же дальше? Это безлюдье не мо­жет продолжаться до бесконечности.

Леська встал. Преодолевая мучительную ломоту во всем теле, приковылял к низкому забору и тут увидел труп женщины.

Сначала он ее не узнал. Но венгерские сапожки с от­воротами... Лица у нее не было, но гневно разметались такие знакомые волосы... Леська перелез через забор и упал на ранневесеннюю нежно-зеленую травку. Он ле­жал и силился заплакать. Ему стало стыдно, что он не плачет над телом Капитоновой.

Трава была прохладной. Леська стал тереться об нее щеками, чтобы умыться, и почувствовал на лбу бинт. Он думал сначала, что это фуражка. Оказалось, бинт. Значит, ребята перед уходом его забинтовали? Нет, если б ребята, они бы взяли его с собой. Бинтовала Тина! Она и не ушла, чтобы остаться с ним. Это дошло до него с ослепительной ясностью. Тина... И тут он зарыдал. Рыдал он долго, беззвучно, чтобы не обнаружить себя. Это рыдание вернуло его к чему-то человеческому. Даже и здесь Тина помогла ему, как могла. Теперь он плакал уже тихими, усталыми слезами. Так и заснул. Как в дет­стве. Снился ему немецкий домик с зеленым балкончи­ком и старушечий зов: «Отто!» Ему казалось, что это он сам и есть Отто, а зовет его бабушка Дуся.

Вдали сквозь деревья виднелся белый барский дом. Там сейчас, наверное, штаб германского полка. Надо вы­яснить. Но Леська медлил. Он понимал, что малейшая оплошность — и он погиб. К тому же в усадьбе могут быть собаки. Леська решил ждать чуда. Но в этот день чуда не было.

Утром начало пригревать рано. Трупы у забора по­чернели и превратились в негров, одетых по-русски и по-германски. Запах от них шел убийственный. Никакого сравнения с водорослями, гниющими на берегу после шторма. Но это хороню. Этот запах мертвецов отобьет у собак нюх, и они не учуют Леську. «Но где же чудо?» — уверенно спросил он.

И чудо явилось. Два светло-шоколадных олененка, Стасик и Славик, спокойно щипали траву подле самого дома, не вызывая ни собачьего гомона, ни выстрелов штабных солдафонов, которые, конечно, не пощадили бы этих милых зверенышей. Значит, усадьба все еще пуста. Леська был осторожен, но случаются минуты, когда нуж­но преодолевать осторожность. Он приподнялся, дополз до первой яблони, обнял ее и, подтянувшись, встал на ноги. Хватаясь за ветви, добрался он до опушки сада. Ни души. Побрел дальше. Увидел погреб. Оттуда повея­ло теневой свежестью и запахом солений. У Леськи за­кружилась голова теперь уже от голода. Перебежав к погребу, он присел на первую ступеньку, потом стал пересаживаться на вторую, оттуда на третью и так спу­стился к прохладной и духовитой пещере. В первой же деревянной бочке оказались малосольные помидоры. Леська ухватил один, самый мягкий. По этой мягкости понял, что помидор красный. Он тут же высосал его. Ничего вкуснее не ел за всю свою жизнь. Второй, третий, пятый оказались не менее вкусными. Леська насытился, прилег у бочки и заснул. Теперь, по-видимому, от сыто­сти. А может быть, здесь все еще действовала контузия?

16

На самом верху, в раме двери, затянутой голубым небом, появилась тень девушки с ярко блестевшим кра­ем фаянсовой тарелки.

— Ой! Кто это?

— Я.

— Кто я?

— Раненый.

— Ой! Красный?

— Я русский.

— Как звать?

— Бредихин Елисей.

— Та чи вы? Леся?

— Шурка? Постой! А где же Гульнара?

— А барышня — это самое... остались в Ханышкое.

— А зачем же ты ушла? — строго спросил Леська. — Тебя ведь приставили к ней!

— Приставили, а сами где? Ихние папа, мама и Ро­зия драпанули от красных в Константинополь на броне­носце. А Гульнару оставили. Не успели захватить. А кто мне жалованье платить будет? Чатыр-Даг? Умер-бей отказался. Вот я и ушла.

— И где же ты сейчас?

— В имении Сарыча. Это — имение Сарыча. Я вышла замуж за здешнего садовника. А что мне одной делать? Какая сейчас в Евпатории жизнь? А его убили. Вот я теперь вдова и живу здесь, пока Сарычи не вернутся. А там увидим.

— Вдова?

Шурка была все той же шустрой девчонкой — и вдруг вдова...

— А ты зачем в тельняшке? Придут немцы воды на­питься, увидят тельняшку, подумают — матрос. А матро­сов они стреляют без разбору.

— У меня ничего другого нет.

— Пойдем ко мне в хату. Чего-нибудь у мужа отыщем.

Леська, кряхтя, начал подниматься.

Шурка подхватила его под плечо, потом крепко об­няла за спину и повела к лестнице. Всходя по ступень­кам, он тоже обнял ее. Подъем длился довольно долго. Дольше, чем было нужно. Наконец они очутились во дворе. По-прежнему в обнимку прошли мимо барского дома к воротам. Здесь стояла черная избушка бабы-яги: без окон, без дверей. Вскоре выяснилось, что дверь есть, но распилена она поперек таким образом, что верхняя половина открывалась, как ставень, и тогда получалось окно, а если надо войти в избушку, то открывался ниж­ний ставень, и тогда вместе с верхним получалась дверь.

— А где же настоящее окно? — спросил Леська.

— Хозяин стекла не отпустил, вот и пришлось выду­мать такой домишко.

— Да-а... Ничего подобного не видел.

Внутри избушка была удивительно чисто прибрана. На кровати голубовато-белое марселевое покрывало, на столе белая скатерть в красную клетку и глиняный кув­шин с первыми цветами. Леське здесь очень понравилось.

— Раздевайся, Елисей, и ложись в постель, а я что-нибудь поищу из одежи. А тельняшку сожгем, чтобы ни­каких вопросов. И бушлатик заодно. Правда? Чего их жалеть. Дело наживное.

Она ушла в угол за какую-то занавеску. По-види­мому, угол заменял шкаф. Начала рыться в рухляди.

— Если что, я тебя, это самое... за своего мужа вы­дам. Значит, будут тебя звать Григорий. Григорий Поля­ков.

— А отчество как?

— Отчество? А кто его знает, отчество? Немцы отче­ством не интересуются.

Вскоре Шурка отыскала праздничную синюю рубаху с перламутровыми пуговками, сидевшими близко и лад­но, как на гармони. Примерила Леське — не налезает.

— Ну и медведь же ты! — засмеялась Шурка. — Та­кой молоденький — и медведь.

Снова порылась и достала другую рубаху, тоже си­нюю, но уже линялую.

— Нам не на свадьбу! — сказала Шурка и принялась за кройку. Она перерезала праздничную рубаху поперек и стала из нижних кусков натачивать спинку, а потом заплаты на плечи и воротник. Линялые же куски нашила снизу, как юбку.

— Это пойдет в штаны, этого не видно.

Работала она весь день. В промежутке обедали. Лесь­ка выпил козьего молока с черным хлебом. Было оно очень жирным, сытным, хотя и с привкусом шерсти. По­том спали. Шурка постлала себе на полу, а Леську оста­вила на кровати, несмотря на его протесты — он требо­вал, чтобы она спала на кровати, а он на полу. Всю ночь Шурка вздыхала и охала.