О, юность моя!

— Ты будешь жить здесь! — сказала Гульнара, вер­нувшись в комнату с яблоками.

Леська подумал, что Сеид-бей скоро вернется из Кон­стантинополя и может приехать сюда. Если к тому же Алим-бей не убит и тоже заглянет в Ханышкой, Леське совсем несдобровать: Алим зарежет его спящего и зако­пает под любой яблоней.

— Я не хочу никого обременять, и если вы уговорите старичков Синани оставить меня у них, это бы вполне меня устроило,

— Как хочешь, обиженно сказала Гульнара. — Деляр-хатун, поговори со старичками — за это мы разре­шим брать воду из нашего ручья. А ты, Девлетка, возьми лошадь, съезди в Бахчисарай и купи Лесе гимназиче­скую форму на его рост. Ну и ботинки тоже. Какой у тебя номер?

— А деньги? — спросил Девлет.

— Какие теперь деньги? Возьмешь в долг. Умер-бея знают.

Так все и устроилось.

Весна была жаркой. Утром Леська приходил завтра­кать в дом Умер-бея. Сидели в яблочной комнате вокруг столика, скрестив ноги по-турецки. Потом тут же часа полтора занимались. К себе в комнату Гульнара его не приглашала: это сочли бы неприличным. Днем Леська шел к ручью, и хотя купаться в его ледяной воде было немыслимо, но плескаться и обтираться — одно удоволь­ствие. Затем обед. Ели почти всегда одно и то же: суп с макаронами и катыком, баранину с перцем и катыком и компот из чернослива с орехами и катыком. Катык был налит в глиняный кумган и всегда стоял на столе.

Старики Синани питались разнообразнее. К тому же они ревновали Леську к дому Умер-бея и к его катыку, поэтому старались приманить Леську лакомствами, на которые караимы большие мастера. Здесь повторилось то же, что было с Леськой у Бельских: старики влюби­лись в Леську и баловали его как могли. Но Леська и сам делал для них все, что мог. Он колол дрова, носил воду, ставил самовар, подметал двор, кормил собаку и крутил веселкой в тазу сладкую ослепительно-белую массу, из которой потом, если она хорошо прокручена, получался альвачик — нечто вроде твердой тянучки-халвы.

Но Синани привязались к Леське не оттого, что име­ли дарового батрака: старость всегда ищет утоления в молодости, старики в молодежи. Может быть, поэтому мы теплее относимся к внукам, чем к детям, которые спустя тридцать-сорок лет становятся как бы нашими братьями и сестрами. С тех пор, как появился Леська, Исхак-ага и Эстер-ханым почти перестали ссориться, а если иногда что и случалось, так только потому, что так или иначе не поделили Леську.

— Зачем ты, старик, называешь его Енисеем?

— А как же надо его называть, старуха?

— Елисей.

— А я как говорю?

— А ты говоришь Елисей.

— А надо?

— А надо Енисей.

— Когда я говорю — Елисей, она — Енисей, когда Енисей, она — Елисей. Енисей — Елисей, Елисей — Ени­сей... Тьфу!

Но теперь эти споры происходили редко.

— К чему тебе кушать у этих татар? — вечно при­ставала старуха. — Ведь они даже не моют мяса.

— А она сделает тебе рыбу фиш по-еврейски! — под­держивал старик. — Ты когда-нибудь ел что-нибудь по­добное?

— А где же вы возьмете рыбу?

— Где? В море, конечно. Старик поедет в Севасто­поль и купит. Кто его там тронет?

— Ну, нет! Этого я не допущу.

— А что ты можешь сделать? — хитровато усмеха­ясь, спросил старик.

— Перееду к Умер-бею.

— К Умер-бею? — с тихим ужасом спросила Эстер-ханым.

А Исхак-ага нахохлился и заявил, грозя почему-то средним пальцем:

— Этого не будет! Быть! не! может! И не может быть!

С Гульнарой отношения у Леськи были самые офи­циальные. Она держала его на расстоянии. Леська не знал, чему это приписать. Может быть, выросла и теперь стыдится той непосредственности, которая составляла всю прелесть их дружбы?

Обычно Леська с утра задавал ей задачи, а к вечер­нему чаю проверял и ставил отметки. Гульнара стара­тельно готовила уроки и к отметкам относилась без вся­кого юмора. Таким образом, виделись они только за едой и за уроками. Почти всегда где-то рядом существовал Умер-бей.

Однажды к обеду прибыл гость: солидный мужчина в оливковом костюме и в феске кровяного цвета. Леська узнал его: бывший правитель Крыма Джефер Сейдамет. Леську он не помнил и тревожно спросил:

— Урус?

Урус, ответил Умер-бей и успокоительно доба­вил: Зарар йок: о бельме сын татарча.

Действительно, татарского языка Леська не знал, но за эти дни кой-чего нахватался и фразу понял. Она по­казалась ему подозрительной.

За обедом Леська и Гульнара ели молча, говорил все время гость, и в речи его часто мелькали слова «Стам­бул» и «Магомет-Гешид» — имя турецкого султана. Сей­дамет в чем-то горячо убеждал Умер-бея, но тот отмал­чивался, то и дело зорко и опасливо взглядывая на Леську. Леська понимал эти взгляды: Умер-бей не опа­сался того, что юноша втайне знает татарский язык, но Елисей был для него как бы олицетворением российской государственности. Сейдамет что-то затевал. Он втяги­вал Умер-бея в какую-то политическую авантюру, но Умер бей колебался. Вероятно, не доверял Сейдамету.

Обо всем этом думал Леська, лежа на берегу ручья. Надо бы принять меры. Но какие? И к кому обратиться?

Не к немцам же. А русские в Крыму сейчас не хозяева Значит, сидеть и молчать? Леська чувствовал себя измен­ником, который, зная о заговоре, таит это знание про себя.

Листва зашевелилась. Леська вздрогнул: неужели кто-то подглядел его мысли?

К ручью сошла Гульнара в белом платье и алой фес­ке. Она улыбнулась Леське, как бы спрашивая: «Идет мне?» Леська восхищенно закивал головой. Гульнара присела рядом и стала глядеть на воду.

— Гость подарил?

— Гость.

Она опустила палец в ручей, и вода тут же недоволь­но заворчала. Глупая вода, которая не понимала, какое выпало ей счастье.

— Хорошо здесь! — сказал Леська. — А все-таки ужасно тоскую по Евпатории. А ты?

— И я. Здесь слишком много зелени.

— Вот-вот. Это утомляет. А в Евпатории только море, небо и песок. А здесь даже неба нет: тополя, то­поля и фрукты.

Гульнара засмеялась.

— Разве это так плохо?

Она взяла в зубы кончик длинной сухой былинки, ухитрившейся пережить зиму.

— Ну, конечно, Евпатория — чудесная. Почему до сих пор ни один поэт ничего про нее не написал?

— Один написал.

— Кто же?

— Мицкевич. Ты знаешь, что Мицкевич был в Евпа­тории?

— Ну?

— Да. У него есть сонет: «Вид на Чатыр-Даг из Коз­лова». А Козлов это старинное название Евпатории, переделанное из татарского «Гезлёв».

— «Окошко — глаз»? — недоуменно спросила та­тарка.

— Да. «Окошко, подобное глазу», — очевидно, в те времена в Евпатории строили именно такие домишки.