О, юность моя!

— Верно. Прочитайте еще что-нибудь, Аким Ва­сильевич.

— Не могу, дорогой. Извините. Расстроил меня этот хам. Не могу.

Утром Елисей вместо завтрака выпил стакан холод­ной воды из-под крана. Потом пошел в университет.

Время было деникинское. Юноши частью попрята­лись, частью были угнаны на войну, поэтому на скамьях в аудитории сидели девушки и калеки. Девчонки пялили на Елисея глазки, но он не глядел на них: после само­убийства Васены он дал себе слово не влюбляться. И все же строки Беспрозваиного жгли его медленным пламе­нем:

Нет ничего печальней на земле Мужской тоски о женском обаянье.

Сегодня лекцию читал богоискатель священник Булгаков, знаменитый тем, что его ругал Ленин. Приходил Булгаков в рясе с большим серебряным крестом на це­пях, но к мясистому красному его лицу мало подходили длинные кудри и борода, расчесанная надвое. Он смахивал на разбойника Кудеяра. Читал он политическую экономию, и пока речь шла об истории этой науки, читал хорошо. Но сам факт, что такую революционную науку преподает поп, очень раздражал Елисея.

Глядя на мокрые деревья сада, Елисей вдруг почув­ствовал на щеке как бы легкое ползанье муравья. Он огляделся, неподалеку, на скамье третьего ряда, сидел Еремушкин — с ним Леська учился в городском учи­лище — и смотрел на него в упор. Еремушкин не имел среднего образования и, значит, не мог быть студентом. Странно...

При выходе из аудитории Еремушкин подошел к Елисею и взял его об руку:

— Есть разговор, Бредихин. Пойдем в Семинарский сад.

— Пошли.

— Авелла! — сказал Еремушкин. — Была с тобою связь через Витю Груббе, потом через Голомба, а теперь будет через Еремушкииа.

— Какая связь? О чем ты говоришь?

— Задавай любые вопросы. Увидишь, что я в курсе дела.

— Почему большевики, уходя из Евпатории, не взяли меня с собой?

— А зачем? Сила твоя, Бредихин, в твоем знакомстве с евпаторийскими тузами. Поэтому ты нам и нужен. А если тебя увезти, кто будет работать? Чатыр-Даг?

— Но они могли по крайней мере сообщить мне об этом перед уходом.

— Уход был слишком поспешным. А что касается того, чтобы «сообщить», то не задавай глупых вопросов.

— Ага. Не доверяют?

— Если б не доверяли, я бы... Ты думаешь, я при­шел попа этого слушать? К тебе пришел.

— Когда меня примут в партию?

— Когда посчитают нужным, тогда и примут.

— Все-таки не доверяют?

— Балда ты, Бредихин! Ты вот что пойми: тебя нет ни в каких наших списках как раз потому, что ты бес­партийный. Это тебе выгодно. А был бы в списках, ле­жал бы уже рядом с Витей и Сенькой.

Что значит «лежал бы рядом»?

— А ты разве не знаешь?

— Нет.

— Витя, Сенька и все его сестры арестованы и рас­стреляны.

— Расстреляны? Как? Где?

— Еще в прошлом году. Повезли их в теплушке на полустанок Айсул, под Семью Колодезями, открыли дверь и всех перекосили из пулемета.

У Леськи перехватило в горле. Он сделал несколько глубоких вдохов и сдержался.

— Еще вопросы есть?

Леська помолчал. Потом спросил глухим голосом:

— Что я должен делать?

— Вот это разговор другой. Пока что ты должен ра­зыскать своего дружка Володю Шокарева. Он сейчас в Симферополе. Шляется тут, щеголяет в студенческой фуражке, а сам нигде не учится.

— Ну, допустим, разыщу.

— Пока все. Разыщи и продолжай дружбу. А что дальше сообщу в свое время. Кстати, Шокарев часто бывает в кафе «Чашка чая». Деньги у тебя есть?

— Есть.

Еремушкин ушел. А Леська долго еще сидел на скамье и видел перед собой Виктора Груббе в матросской фуражке с надписью «Судак», Сеньку Немича с его не­изменной цацкой, а из сестер почему-то среднюю, Вар­вару. Убиты... Все убиты... Из пулемета... Леську охватил пафос мщения. Найти Шокарева! Как можно скорее найти Шокарева!

От Леонидовых керенок осталось совсем немного. Леська купил житного хлеба и пошел домой. Дома ни­кого не было. Ключ, как всегда, висел на гвоздике в прихожей. Умирая от голода, Елисей вошел в комнату Кавуна и стал шарить, нет ли чего съестного. Беспрозванного он жалел и не мог позволить себе хоть чем-нибудь попользоваться у старика.

На окне, за ставнем, в чистой белой тряпочке жил-был кусок свиного сала. Леська развернул тряпочку и понюхал. Если б сало имело запах свечи, он оставил бы его в покое. Но пахло оно рождеством и елкой. К тому же было настолько свежим, что в глубине просвечивало розоватым. Леська сбегал за ножом, отрезал ломтик... тончайший... как пергаментный лист из сказки о Шехерезаде... Аккуратно завернул сало в тряпочку и положил на место. Потом пошел на кухню, разыскал чесноку, натер им свиную корочку и, отхватив большой кусок хлеба, откусил малюсенький кусочек сала... Что такое счастье?

Леська углубился в книгу и не заметил, как съел и сало, и хлеб. Он читал первый том «Капитала» и прихо­дил в детский восторг прежде всего от Марксова юмора в сносках.

«Явное влияние Гейне, — думал он. — Тот же полеми­ческий блеск, то же едкое остроумие... Так смеются боги».

Сначала Леська вообще весь том прочитал в сно­сках. Но юмор юмором, а за последний месяц Бредихин ушел уже довольно далеко и теперь постигал одну из самых важных глав — главу о прибавочной стоимости.

Он услышал за дверью возбужденные голоса.

— Нет, ты обязан это напечатать, будь ты проклят!

— Не могу, Васильич. Ну, понимаешь: не мо-гу!

— Можешь! Должен! Обязан!

Леська выглянул в коридор.

— А! Елисей! Вы дома? Пожалуйте к нам. Знакомь­тесь.

— Трецек.

— Бредихин.

Трецек, маленький человечек, жилистый, горбатень­кий, с волосами, крашенными до фиолетовой радуги, смотрел на Леську печальными глазами.

— Елисей! Вы только подумайте: этот мерзавец отка­зывается напечатать в своей грязной газетенке замеча­тельное мое стихотворение.

Несмотря на весь свой гнев, Аким Васильевич бра­нился так беззлобно, что на него нельзя было сердиться.

— Называется

Урок мудрости

Можно делать дело с подлецом. Никогда подлец не обморочит, Если только знать, чего он хочет, И всегда стоять к нему лицом. Можно дело делать с дураком. Он встречается в различных видах, Но поставь его средь башковитых, Дурачок не прыгнет кувырком. Если даже мальчиком безусым Это правило соблюдено, Ни о чем не беспокойся, но — Никогда не связывайся с трусом. Трус бывает тонок и умен, Совестлив и щепетильно честен, Но едва блеснет опасность — он И подлец и дурачина вместе.