О, юность моя!

— Это может приказать мне только капитан.

Но на выстрелы уже сбежались матросы, кочегары, кок и юнга.

— Товарищи! Мой друг Владимир Шокарев, владе­лец этой пшеницы, принял решение: не увозить ее ино­странцам, а подарить евпаторийскому пролетариату. Пра­вильное ли это решение?

— Правильно! — загремели моряки и замахали под­нятыми руками.

— Молодец, Володя!

— Ура!

— Согласны ли идти на Евпаторию? — спросил Леська.

— Согласны, согласны!

— Но, кажется, капитан против?

— Повесить капитана!

— Почему против? Я не против! Что вы, что вы! Володя стоял бледный, вздрагивающий, но твердый.

Он подошел к Елисею и при всех крепко пожал ему руку.

24

Когда «Синеус» бросил якорь в евпаторийской бухте, было еще рано, но уже припекало. Леське не терпелось вступить на родной берег. Он стоял у борта и прежде всего поискал глазами виллу Булатовых, где никого уже не было, кроме, пожалуй, одной старухи; затем перевел взгляд на район Пересыпи, где стоял домик, в котором тоже никого уже не было, кроме старухи.

Но вот спустили ялик. Бредихин сел за весла. Шока­рев у руля. Юноши взяли курс на пристань «Русского общества». Поднявшись наверх, друзья, не сговариваясь, направились в сквер и уселись на скамье у моря, под го­родскими часами, которые остановились. Перед ними качалась на якорьке «Карамба».

— Зачем она тут стоит? — спросил Елисей. — Ее надо вытащить и поставить в каком-нибудь сарае.

— А кто это сделает? Хозяев-то нет.

— А мы с тобой? Кто строил ее, тот и хозяин.

Помолчали. Каждый из них думал о судьбе погибших на этой яхте. Леська позавидовал вещам: они не так лег­ко гибнут, как люди, и ничего не помнят...

Прошло, вероятно, довольно много времени, судя по тому, что через сквер просеменил татарчонок с криком:

— Су-чи!

Он нес на плече большой графин толстого стекла, за­вязанный чистой марлей, а внутри качалась тяжелая, как зеркало, вода со льдом и ломтиками лимона.

— Улан! Ке мунда! — крикнул Леська.

Татарчонок ополоснул стакан той же драгоценной влагой и налил Леське.

— Какая власть у нас в Евпатории? — спросил Леська.

— Не знаю. Советский.

— А кто именно в ревкоме?

— Не знаю. Девятка.

В высоком приморском здании, где прежде была го­стиница «Бориваж», а теперь заседал ревком, за боль­шим письменным столом, поставленным в холле, дежурил Дмитрий Ильич. К нему мог войти каждый, сесть и слу­шать дела, которые приходится решать. Иногда слуша­тели вмешивались в беседу и давали советы, чаще всего дельные: ибо в эту комнату приходили люди серьез­ные — им было что сказать.

Елисей и Володя тихонько вошли и уселись от стола поодаль. Ульянов не обратил на них внимания: он раз­говаривал с греческим послом Попандопуло. Посол тре­бовал, чтобы греческим подданным разрешили выезд в Грецию. Ульянов разрешил. Но посол требовал далее, чтобы их выпустили со всем имуществом, а этого ревком разрешить не мог.

— Господии Попандопуло! Рыбаки в Грецию не по­едут! — громко сказал Хамбика, уличный торговец кре­ветками. — Кефаль из Греции идет сюда. Какой же ры­бак отсюда уедет? Другой разговор — богачи. У них зо­лото и бриллианты. Они могут увезти даже целую церковь.

Ульянов повернул к нему голову.

— Правильно, товарищ. Они все могут. Кстати, вы тут давно сидите. У вас ко мне дело?

— Нет. Просто интерес имею. Хожу сюда как в театр.

— Понимаю, — задумчиво сказал Дмитрий Ильич и вдруг увидел его роскошные лохмотья. Он тут же вырвал листок из блокнота и набросал несколько фраз.

Елисей напряженно глядел на Дмитрия Ильича, ста­раясь в его чертах угадать облик Ленина.

— Вот. Возьмите, товарищ, — сказал Ульянов. — От­несите в военкомат, получите там обмундирование.

— Я не нищий! — гордо ответил Хамбика.

— От буржуазии можешь подарков не принимать,— произнес Елисей, — но это тебе дарит пролетариат.

Теперь Ульянов взглянул на Бредихина.

— Здравствуйте, Дмитрий Ильич! Узнаете меня?

— Кажется, знакомы, — улыбнулся Ульянов. — Вы тоже ко мне?

— По всей вероятности. Мой товарищ — вот он си­дит, Володя Шокарев — привел из белого Севастополя пароход пшеницы в дар евпаторскому населению.

— Шокарев? Сын мультимиллионера?

— Володя, знакомься.

— Вот видите, — обратился Ульянов к Попандопуло. — Не об этих ли выходцах из обреченных классов пи­сал в «Коммунистическом манифесте» Маркс? В малень­ком масштабе этот юноша — граф Мирабо!

Леська глядел, слушал и думал: «Вот оно, народное вече».

Действительно, это была та первозданная демокра­тия, к которой издревле стремится человечество.

— Между прочим, — сказал Попандопуло Володе,— в вашей квартире находится комиссариат просвещения. Оттуда вывезены все картины, ковры, зеркала, люстры, даже рояль.

— Все это будет возвращено, — сухо сказал Ульянов и снова обратился к Шокареву: — Когда можно будет приступить к разгрузке?

— Когда угодно. Только укажите, куда вы намерены ссыпать зерно.

— Понятия не имею, — сознался Ульянов.

— Если хотите, я мог бы предоставить вам хлебный амбар моего отца на Катлык-базаре.

— Спасибо, — растроганно сказал Дмитрий Ильич, тряся Володину руку. — Спасибо вам, дорогой, от имени рабочего класса.

На улице Леська горячо обнял Володю.

— Ты великий человек, Володька! Тебя вполне можно принять в партию.

В гимназии, куда они пришли, бытовал один Галахов. Он работал за сторожа и за директора. Директор был в Константинополе, а сторож получил повышение: он стал комендантом бани.

Галахов объяснил, что учения в этом сезоне больше не предвидится, а восьмиклассникам выдают аттестаты в комиссариате народного просвещения.

— Бежим в комиссариат! — сказал Шокарев.

— Погоди. Скажите, Лев Львович, участвовал я в от­ряде «Красная каска» или нет?

— А как вам хочется? Я человек беспартийный.

— Тьфу! — сказал Леська. — Пошли.

На даче Бредихиных только что позавтракали, и са­мовар был еще теплым. Бабушка, дедушка и Леонид усадили Леську и Володю за стол.

— Ревком ведет себя очень умно, — сказал Леонид. — Он занимается только делами первостепенной важности, а мелочишки предоставляет времени.