Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы

Фрау Мильх. Сегодня утром, подметая в гостиной, я нашла под ковром... подождите, леди, я сейчас принесу. (Уходит в квартиру и тут же возвращается с конвертом в ру­ках.) Я не знаю, откуда это взялось у меня, да еще на полу под ковром. Я хотела было сжечь, но подумала, что, может, это спрятала покойная Анна...

Норма. Разрешите! (Берет из рук фрау Мильх кон­верт и достает из него бумаги.) Написано по-русски. Что-то вроде списков... Ох, постойте!..

Фрау Мильх. Что-то важное, леди?

Норма. Да-а!.. По-моему, очень важное. Не за эти ли бумаги Анна Робчук заплатила жизнью?

Входит Бентли, стряхивает снег с пилотки.

Бентли. Наконец, можно проветриться на лыжах. Сне­жок... Не плохо было бы, Норма, махнуть на денек-другой в Гармиш-Партенкирхен.

Норма (не меняя позы). Нет, Эдвин, мы не поедем в Гар­миш-Партенкирхен...

Бентли. Ага, понимаю. Прости, Норма. Что-нибудь новое?

Норма молча направляется к самому дальнему столику. Бентли са­дится около нее, разговаривают очень тихо.

Норма (кладет перед ним конверт). Посмотри! Фрау Мильх нашла в своей гостиной.

Бентли (посмотрев бумаги). Как раз то, что так лихора­дочно искал майор...

Норма. ...и ничего не нашел, хотя его агентами были предприняты все меры, до убийства Анны Робчук включи­тельно, а?

Бентли. Думаю, что ты не далека от истины.

Норма. Фрау только что призналась мне, что она от­дала ключ от квартиры своему неверному ухажеру. Да боль­ше того (говорит громче, повернувшись к фрау Мильх), фрау Мильх сказала мне, что Белин не ограничился одним клю­чом,— в ящике ее комода, кроме брошки, были еще золотые часы и платиновые серьги. Все это бесследно исчезло.

Фрау Мильх (плачет). Такой негодяй! Такой него­дяй! О господи!

Норма (Бентли, тихо). Ты должен немедленно сделать обыск у Белина!..

Пауза.

Бентли. Из этого ничего не выйдет, моя дорогая.

Норма. Почему?

Бентли. Во-первых, потому, что Белин, очевидно, успел уже продать эти вещи. А во-вторых... Петерсон официально запретил мне заниматься делом Макарова. (Отодвигает кон­верт от себя.)

Норма. И ты принял это к сведению?

Бентли. Я только офицер, Норма.

Норма. А я до сих пор думала, что ты не только офицер. (Прячет конверт и бумаги в сумку.)

Бентли. И ты была права. Но что ж мы сможем сде­лать, дорогая, если против нас выступила грозная бюрокра­тическая машина, которая беспощадно раздавит каждого, кто осмелится стать ей на пути? Эта машина только в одном случае выходит из строя, когда она наталкивается на Рос­сию. Теперь тебе понятно раздражение Петерсона?

Норма. Понятно.

Бентли. Ты знаешь, что происходит сегодня в лагере перемещенцев? Достаточно было невинной демонстрации в защиту Макарова, чтобы власти запретили этим людям в те­чение недели оставлять бараки. Можешь пойти полюбоваться. Зрелище, достойное богов; вся военная мощь Соединенных Шта­тов свалилась на головы двух тысяч безоружных белых рабов. Сверхмощные танки патрулируют на улицах города, вокруг лагеря снуют бронемашины. Но самое удивительное в этой комедии то, что она каждую минуту может превратиться в трагедию. Наши мыловары умеют стрелять в безоружных! И в грудь и в спину — в зависимости от объекта; но своим соотечественникам они предпочитают — в спину.

Норма. Зачем ты мне говоришь все это?

Бентли. Подумай, стоит ли из-за одного-единственного человека идти так напролом, так отчаянно в такое время, когда, может быть, завтра твоя помощь будет нужна десяткам тысяч? Мы, Норма, входим в полосу мрака еще более страш­ного, чем тот, который покрывал Европу на протяжении по­следних лет.

Норма (со слезами в голосе). Нет, нет! Никогда в это не поверю!.. Я не поверю, чтобы петерсоны могли когда-нибудь диктовать миру историю. Я не была на войне, я не видела и не знаю, как взрываются бомбы, но я видела слезы матерей, я видела огромное кладбище наших убитых в Люксембурге, я осматривала концлагерь в Дахау, и я не могу, не могу по­верить, чтоб все это не оставило следов в человеческих умах и сердцах...

Бентли. Норма, милая моя! И ты хочешь стучать в серд­це Петерсона?

Норма. Да! Может, достучусь и до сердца твоего Петер­сона! А если это не удастся мне, то буду стучаться в другие сердца — человечество не состоит из одних петерсонов! Ты считаешь, что не стоит лезть на рожон из-за одного-единственного человека. Стоит! Макаров — не только севастопольский моряк, солдат, он — символ, и если бы я сегодня махнула ру­кой на его судьбу, моя совесть сказала бы мне: ты махнула рукой на судьбу всего человечества. И если мы позволим этим твоим охотникам за скальпами убить Макарова, так же как позволили несколько дней назад убить Анну Робчук, то зав­тра они протянут лапу за скальпами наших братьев и сестер. Неужели ты этого не понимаешь, Эдвин? Неужели ты в луч­шем случае только Гамлет?

Бентли (помрачнев). Гамлет? Тот был принцем, и у него было больше возможностей влиять на ход событий, чем у меня. А впрочем, сегодня это единственная роль, которая дает че­ловеку возможность быть свидетелем не только начала конца, но, пожалуй, и самого конца.

Норма. Свидетелем!.. И это все, что я могу ждать от тебя, да?

Бентли (развел руками). Я не создан для роли Дон Кихота. Наконец, может, и я согласился бы на эту роль, если бы имел дело с баранами Сервантеса.

Доносится грохот приближающегося танка.

Слышишь! Слышишь, каким импозантным шагом идут на рыцаря печального образа бараны президента Трумэна?

Норма (вставая). Слышу и принимаю вызов, Эдвин. Иду одна к Петерсону. (Бросает деньги на стол.) Я уже нашла свой путь и глубоко верю, что даже без тебя, Эдвин, я не буду на нем одинока. (Уходит.)

Земля дрожит от тяжелого танка, который проходит мимо трактира «Под золотым орлом».

Бентли. Погоди, Норма! (Поднимает воротник куртки, идет к двери, но в последнюю минуту передумывает. Заметив недопитое Нормой виски, ленивым шагом переходит к столу и поднимает стакан.)

Слышно, как приближается второй танк.

Фрау Мильх!..

Пауза.

Я пью за детское, безрассудное, но большое сердце маленькой Нормы Фанси!..

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Помещение контрразведки. По радио передают песню «Тихая ночь, святая ночь» по-английски. Майор Петерсонсидит около натопленной печки и читает Библию. На его носу очки. За окном — на крышах свежий пушистый снег. Читая, майор медленно шевелит губами. Телефонный звонок. Петерсон встал, положил Библию на стол.

Петерсон. Ага! Редакция! Мери кристмас! Да, след­ствие поручено мне. Дело государственного значения... Ага... Вот проклятая!.. Не верю в ее карьеру. Что? Ключ?.. О, черт!.. Ага... Часы и платиновые серьги, ага... Что думаю?.. Я думаю, что это мистификация, продукт воображения экстравагантной экзальтированной девушки... На всякий случай я не советую печатать. Неужели у Нас не было ничего другого под рукой?.. Что?.. Совершенно верно, это не мое дело, зато оно имеет обще­государственное значение. Престиж наших властей на этом кон­тиненте... Я очень рад, что вы понимаете меня с полуслова... Хорошо! Со своей стороны и я сделаю также все от меня за­висящее. (Положил трубку. Нервно шагает по комнате. Зво­нит.) Тюрьма?