Обращение Апостола Муравьёва

Чтобы немного успокоиться, Марат открыл книгу. Действительно, странно, что хорошо и загадочно. В первый день «… сказал Бог: да будет свет. И стал свет… И увидел Бог свет, что он хорош…». Во второй день «… назвал Бог сушу землёю, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо». На третий день «… произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду её, и дерево, приносящее плод, в котором семя его по роду его. И увидел Бог, что это хорошо». В день четвёртый «… создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днём, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды; и поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днём и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо». В пятый день «… сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду её. И увидел Бог, что это хорошо». Шестого дня «… сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их… И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестой». До сих пор всё шло хорошо. Что же случилось? Настал день седьмой, когда Бог отдыхал от трудов праведных, затем создал Рай. Дальше стало иначе, не так. «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему…»

Прав отец Серафим: произошло нечто, вставшее для Творца усомнением. Осознав это, арестант уснул.

Глава 12. Ступени. Оплошные пристрасти

Деньги должны выполнять детородную функцию – воспроизводить деньги, иначе они, упрятанные в укромное местечко, начнут иссякать. На достигнутом пике расходов человеку трудно терять приобретённые блага. Но деньги не водопад, бьющий из ледника. Скорее низинное озеро. Если постоянно вычерпывать воду, не пополняя, оно обмелеет до дна. Исподволь или быстро.

Участие Марата в воспитании дочерей прежде прочего включало финансовое обеспечение. Встречаясь за «семейным ужином», так и не ставшим вожделенной традицией Галимы, обменивались отжившими новостями. Удивительно, как быстро росли дети, как легко тратили и как стремительно отдалялись. Апостол жил в другом мире, всё глубже погружаясь в себя. Но и в себе чувствовал неуют. Ни узы семьи, ни расположение Ворона, ни элитный дом на Воздвиженке, обнесённый неприступным забором, ни приисковое золото, частью обращённое в номинальную «зелень», не могли заполнить обременительной бездны.

Случилось, Ворон пригласил Апостола на вернисаж известного в Киеве художника, своего приятеля. Фамилии Апостол не помнил, и работ не видел. Помнил лишь, что происхождением он – еврей. Ворон искренне считал себя спасителем киевской межпухи. Много, наверное, надо совершить, чтобы оправдать эту роль. Муравьев и сам ощущал раздражение против вскипавшей в обществе ненависти, когда виновники бедствий оговаривают невиновных, натравливая на них злобу и недовольство прочих. В такие минуты в душе Апостола бунтовала струна беспристрастия, и он в лоб парировал напрасные выпады: «Осточертело. Одна и та же дурь. Вам что, евреи в суп нассали?». У оппонентов находился дешёвый аргумент: «Поили, кормили, образование дали, а они сбежали за куском колбасы».

Жил Ворон строго по воровским «понятиям», на окраине города в мрачноватом доме сталинской постройки. Вокруг изолированной квартиры Ворона доживали неплодовитые «коммуналки». Соседи, пусть и пьянь, но тихо.

Любезными вечерами посиживал Апостол у Ворона на кухне, на усохшем, крашеном-перекрашенном табурете, смотрел и диву давался. Забежит босота, поклонится вору в пояс, выпьет похмелую рюмку, зажуёт тюлькой-ломтиком – и с глаз долой, пробормотав благодарность.

– Эх, Апостол, душа мятущаяся, – своеобразно изъяснялся Ворон, – кабы не я, в Киеве давно погромы грянули бы. Как раньше. Маланцы в жаркий край Израиль подались, а эти, – Ворон указал на очередного страдальца, пустившего слезу из жалости к себе, – завидуют, думают, там мёдом намазано.

– Значит, это ты перечишь народу, не даёшь изжить со свету евреев?

– Не шути, братка, выше меры, ты Апостолом наречён. Что народ… Стадо – куда пастух погонит, туда идёт. Погромы причинять фартовые людишки придумали, чтобы под шумок грабить.

– А ты, значит, праведный такой, не позволяешь, – снова огрел подколкой Апостол, не замечая, на что напирает законник.

– Они меня не спрашивают, – криво усмехнулся Ворон, – сами знают, куда смотрю.

И встал, качнувшись на исхудалых ногах, подошёл к шаткому шифоньеру. Покопался в недрах, выудил новенький, с типографским запахом паспорт. Метнул, книжица приземлилась на скатерти перед Апостолом.

– Читай – чей.

– Самуил Израилевич Воронель, – прочёл и присмотрелся к старцу Апостол, – вот оно что…

– И что? Про то в подлинности никому не известно. Ни тебе, ни народу, ни мне самому. Пять, ну, от силы шесть поколений знает человек, какие у него предки были. А до того? То-то и оно: неведомо, веками сокрыто, ветрами-дождями задуто-умыто, землицей просолено… Кто у кого в предках был – может, германцы, может евреи, а может и вовсе монголы. А? Все одинаковы, получается. Вот и справил я себе пропуск на святую землю… Не зазорно… Но, может, и по наследному праву… По голосу крови. Что евреев касается – народ, как все, талантами не обижен… Да вот, к слову, приятель на выставку пригласил. Не пойду, а ты бы вместо меня сходил, билетик давно уж доставили. Привет ему от меня скажешь… Возьмёшь, что ли?

– Возьму, – вяло согласился Апостол.

Выставка шла в Шоколадном домике, что на Шелковичной улице. Здание утратило изначальный вид, и с тысяча восемьсот девяносто девятого, года постройки, претерпело капитальные реконструкции, переходя от одних хозяев к другим. Теперь домик служил пристанищем известным, но ещё не богатым художникам.

Апостол сунул контрамарку вахтёру, безликому, будто занятому чужим делом. Поняв, что «чаевых» не предвидится, тот тяжело посторонился.

Марат вошёл, и сразу же, на первых же экспонатах, утонул в пастели. Иные недоумённо кривят губы, требуя фундаментальность, масло, но Апостола пронимала пастель. Неважно, какая техника в ходу, настоящий мастер достигнет совершенства в любой. Рисунки Рубенса, выполненные в прозрачной гамме – угольная чернота и белизна мела, блекло расцвеченные сангиновыми грифельками, родили стиль в назидание поколениям пастелистов. Кому взбредёт в голову считать его вспомогательным! Всех премудростей Марат не знал, он переходил от картины к картине, возвращался, заново наслаждался и чувствовал, как преображался мир, теряя прежнюю значимость. Что она – композиция? Где зачата перспектива? Куда прячутся, накувыркавшись, светотени?

Чаще прочих в портретной галерее на Апостола смотрели с полотен женские лица.

Апостол остановился напротив «Портрета восточной красавицы». Мистика – а ей он не верил. Голову дал бы на отсечение, что знаком с оригиналом. Только как, где, когда? Но и это сейчас не казалось важным. Лицо на холсте вобрало вселенскую грусть, благо причинный страх, нечто недозволенное существовать. Отмежевание от себя, отрешённую реальность.

Апостол подошёл поближе и увидел… Зрачки женщины на портрете отражали другую женщину, её останки с рыбьим хвостом. Скелет русалки, прорисованный так достоверно, словно увиденный наяву. Будто не высвеченный фантазией, а удачно схваченный фотоснимок. Захотелось внутрь холста. Понять магнетический зов и не возвращаться.

Но что-то отвлекало, мешая войти. Марат обернулся. Румяный пузырь во все глаза пожирал картину. Вундеркинд с ватманом и пачкой китайских фломастеров. В затылок ему дышала хранительница несметного богатства.

– Мадам, смилуйтесь великодушно, уступите, – нашёл соломоново решение Марат и вложил ей в ладонь щедрый четвертной, – мне позарез нужны принадлежности вашего очаровательного сына…

Затем мягко, но с нетерпением принял у карапуза ватман с фломастерами. Придвинул два стула, на один сел, на втором расправил бумагу. Заглянул в глаза Восточной красавице… Удивился мыслям и выудил первый цвет. Рука, как заколдованная, выявляла всё, что желал отобразить.

Как осы на сироп, слетался народ. Хозяин выставки, заинтригованный интересом публики, подобрался поближе. Но разглядев, куда именно стремятся гости, вернулся к своему «трону». Эффектность Восточной красавицы тешила самолюбие.

Но толпа не убывала… Многострадальным породистым носом Михаил Вигдорович Дункан почувствовал неладное. Несомненно, требовалось подойти вплотную. Подошёл. Наклонился. И обомлел… Художник, его рука двигалась потрясающе быстро, едва отрываясь от бумаги, лишь изредка выхватывая цвета из коробки. Низшие краски удивительно точно передавали то, над чем сам Дункан трудился месяцы. Подлинность копирования казалась невероятной, настолько ювелирной, что Дункан ужаснулся. Чтобы повторить подобный портрет, необходимо моментально – но как это возможно? – уловить и перенести на бумагу подробности, саму суть оригинала и с нею профессиональную тайну мастера.