Обращение Апостола Муравьёва

– Да! Да! Да! Согласны?! – мастер обрадовался, как ребёнок, – не подумайте, Марат Игоревич, я в деньгах нужды не испытываю. В Киеве не один десяток авторских школ, но моя методика известна далеко за пределами Украины. В любой из студий возьмут червонец за академический час. Новичкам достаточно заниматься раз в неделю по два-три часа. Я не возьму с вас ни копейки, но видеть желаю не менее трёх раз в неделю.

Апостол согласился. Будет чем казнить скуку, разнообразить досуг. Того состояния, когда, склонившись над ватманом, он позабыл об окружающем, не было давно. В последний раз, кажется, когда менял приисковое золото на звонкие советские рубли.

Один из начинающих гениев сетовал, что натурщица, прервав сеанс и покинув студию, не дала закончить рисунок. Дома Галима тоже отсутствовала, за что Марат был безмерно благодарен. Не любил родственных разборок. Семейная жизнь тлела на стадии, когда оба супруга дожидались, кто сорвётся первым. Поэтому донимать небеса патетикой «За что?», Апостол не стал. К калмычке он постепенно охладевал, и с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить. Давно бы ушёл сам, но отцовский инстинкт вкупе с нерусской покорностью жены вязали по рукам и ногам.

Чтобы овладеть каким-либо ремеслом, люди получают образование, совершенствуются, присматриваются к мастерам. Но как быть несчастному, чей путь бесконечен? Как жить тому, у кого всё получается, но в результате ничего не выходит, потому что… не хочется? Как существовать универсальному, абсолютному, обречённому на одиночество? Что делать страннику, заплутавшему в тщете поиска, всякий раз выходившему к развилке дорог?

У создателя колеса стезя бесконечна. Можно изобретать его до конца жизни – занятие бессчётного множества людей. Твари Божьи, если рассматривать их вблизи, созданы самобытными, неповторимыми, поэтому поиск смысла жизни не подчиняется обобщениям. Когда же отдаляешься и смотришь на толпу невооружённым глазом, она всегда кажется однородной массой.

– Я не практикую хвалить учеников, но вы, мой дорогой друг, уже коллега. Чему большинство учится годами, в вас заложено с рождения. Изобразительная способность, художественность – талант, но не менее тренировка. Таланту тоже нужно учиться.

Мастерская индивидуальных занятий представляла собой просторную солнечную комнату с выглаженным в блеск паркетом, не обременённым мебелью. Высокая арка окна выглядывала на улицу, из-за чего приходилось держать её закрытой. Шум частых моторов и угарный дух выхлопов мешали восприятию чуда: на творожно-белых стенах томились кашпо с цветами резеды, вся жизнь – от литого бутона до увядания.

– Итак, техника. Для начала нам потребуется изучить две вещи: основы рисунка и пропорции лица. И третье – доказательная практика.

Михаил Вигдорович приладил на мольберт карандашный портрет.

– Лик сурового партийного бонзы из эпохи застоя. Что сказать об основных пропорциях его лица, я не имею в виду решимость достигнуть светлых высот коммунизма. Всмотритесь внимательно, не спешите. Тогда, на выставке, вам удалось по наитию, но очень чётко передать соразмерность и особенности лица натурщицы. Увы, бывшей… Прямо жаль…

– А что с ней? – стараясь казаться безразличным, спросил Апостол, хотя напрягаться для этого не пришлось.

Ему и впрямь начхать, куда направилась калмычка. Интересовало меркантильное: чем она обосновала увольнение со столь интересной работы?

– Вернулась на родину, – пояснил, угадав настроение, Дункан, – сегодня народы заново осознают собственную индивидуальность. Малые нации – калмыки, чеченцы, да и мы, евреи, получили счастливую возможность спастись от ассимиляции. Марат Игоревич, мы отвлеклись, оставим в покое натурщицу и вернёмся к работе. Пришло время осознать то, что на выставке вам удалось схватить инстинктивно. Разгадка в пропорциях, если верно присмотреться к предмету.

Апостолу показалось понятным, о чём толкует Дункан. К чему донимать портрет, если заметно сразу:

– Между глазами поместится ровно ещё один глаз.

– Дальше! – Дункан вскинулся, как в первом оргазме.

Апостол в душе подтрунивал над горячностью учителя, но ему определённо нравился творческий восторг художника.

– Да вот… Пожалуйста… Расстояние от глаз до подбородка равно расстоянию от макушки до глаз.

– Верно! Не от причёски же! – воскликнул Дункан. Сейчас он походил на нимфоманку, наслаждавшуюся безумными эротическими фантазиями. Трепетавшую в предвкушении новых и новых ощущений.

– Ясное дело, а ещё, – Апостолу всё больше нравилась перебранка, – расстояние от линии волос до бровей равно расстоянию от линии бровей до кончика носа.

– И…

– И… Расстоянию от кончика носа до подбородка. Между глазами, аккурат, ширина носа.

– Вы уникум, Марат Игоревич!

– Между зрачками, – Апостол не мог остановиться, – как раз рот, от уголка к уголку губ…

– Браво!

– Между ртом и бровями – тютелька в тютельку ухо! – вскричал Марат, словно вернувшись в детство.

Дункан легко, как кузнечик, взлетел с места и в пару прыжков исчез. Вернулся с початой бутылкой «Кизлярского» и двумя правильными коньячными бокалами. Пританцовывая от нетерпения, разлил:

– Признаюсь, не могу избавиться от ощущения мистификации. Не шутка, попробуй зазубрить все хитрости кряду! Но увидеть их и пересчитать – дар Божий!

– Помилуйте… Глазомер… – оправдывался Апостол.

Но, как всё приятное, досуг истёк. Пошла назойливая многочасовая работа. В первую очередь он осилил начала изобразительной грамоты. Первые уроки Дункан посвятил карандашу. Апостол, не в укор многим ученикам, не испытывал финансовых затруднений, поэтому тотчас приобрёл набор бельгийских карандашей, потянувший кругленькую сумму. Можно было чередовать мягкие и жёсткие грифели.

Попрактиковавшись, Марат научился правильно распределять нагрузку на руку и подбирать грифели для желаемого результата. От нового увлечения в основном страдали бессловесные существа: домашние кошки и случайные отроки. Апостолу отчего-то понравилось рисовать кошек, но они отказывались позировать долго, и дворовые пацаны за вознаграждение держали их на руках. Дрессировщиков с исцарапанными руками приходилось менять часто, но зато прибывало остроты ощущений.

На следующем этапе кошки удостоились пастели. Ведро тюбиков Марат приобрёл на блошином рынке у весёлого филиппинского морехода, умеющего объясниться на любом языке. Корабль морячка стоял в Одесском порту вторые сутки. Как и зачем бродяжка попал в Киев, оставалось загадкой.

Маслянистую пастель надлежало наносить на бумагу пальцами. Вскоре в студии и квартире Апостола всё, к чему он прикасался, покрылось отпечатками, присущими дактилоскопическому атласу.

За пастелью последовала акварель. Лишь теперь Марат ощутил явственность цвета. Дункан настаивал, чтобы Апостол продолжил совершенствоваться в технике, но ему не терпелось перейти к гуаши, а затем к долгожданному маслу. Собственный рисунок влёк Марата повторить сюжет в классическом исполнении.

C некоторых пор учитель стал испытывать предубеждение к работам любимого ученика. Подразумевалось даже не отсутствие стиля, наживаемого годами. Дункан терпеливо ждал, когда Апостол перейдёт от феноменального копирования к индивидуальной манере письма. При желании исцарапанных мальчиков с кошками можно было в приближении отнести к фотореализму. Увиденное передавалось нечеловеческим чутьём форм, цвета и гармонии, с ужасающей мастера точностью.