Обращенные

— Что такое? — спрашиваю я, замечая слезы и ужас в ее глазах.

— Я умираю, — стенает она. Я вижу, что на краю ванной висит мое «Руководство Мерка». — У меня Эбола! — вопит Исузу.

— О господи! — выдыхаю я, и рука сама прикрывает мне рот.

Теперь смыслу и цели моей жизни предстоит погибнуть в возрасте тринадцати лет от таинственного вируса, который разжижает ее внутренности — в настоящий момент это представляется мне вполне вероятным. Я — отец и параноик, и для какой-то части моего сознания за один этот миг проходит несколько лет.

— О господи, — повторяю я, мельком увидев жертву лихорадки Эбола, изображенную на страницах «Мерка».

— Смотри… — Исузу встает с унитаза, обертывая полотенце вокруг талии, как юбку.

И я чувствую запах, так что мне даже не надо смотреть — запах столь же знакомый, как мое собственное имя. В унитазе кровь. Ее кровь.

Мое очередное «господи» не вылетает наружу, потому что ладонь все еще прижата к моим губам, что очень кстати: это позволяет скрыть улыбку. Я понял, в чем дело, но Исузу еще не поняла.

Чтобы не разочаровать мою маленькую девочку — которая, судя по всему, становится молодой женщиной, — я бросаю быстрый взгляд на «первичные симптомы». Эбола… Я делаю над собой усилие, чтобы превратить усмешку, все еще прячущуюся под моими пальцами, во что-нибудь чуть более подобающее случаю. Выражение на личике Исузу помогает этого добиться. Я опускаю руку, прочищаю горло.

— Хм…

И умолкаю. Боже мой, внезапно я понимаю, что я — мужчина. Не вампир, говорящий со смертным. Не взрослый, говорящий с ребенком. Нет. Я — человек, который высаживается на необитаемом острове… вернее, мужчина, который высаживается на острове, где не обитают мужчины, без компаса и проводника, а главное — без адекватного запаса эвфемизмов для обозначения предметов женской гигиены.

И внезапно ловлю себя на том, что снова начинаю думать о женщинах. Я не виделся ни с одной представительницей женского пола с той самой ночи, когда привел домой Исузу. До настоящего момента я занимался исключительно ее воспитанием. Мы были заняты тем, что играли в «ладушки», утрачивали взаимопонимание, наказывали друг друга и снова налаживали отношения. Пока это была работа для одного человека, при некотором невольном участии отца Джека. Этого было достаточно.

Но не теперь. Внезапно для меня становится очевидно, что воспитанием Исузу, начиная с этого момента, должны заниматься двое. И я снова начинаю думать о том, чтобы пригласить кого-нибудь на свидание. Это будет трудно. Это надо делать быстро. Но, как бы то ни было, это позволит найти маму для Исузу. Маму, на попечение которой я смогу передать в подобные моменты мою девочку.

— Хм… — повторяю я снова.

Чтобы выиграть время, я подбираю «Справочник Мерка», сверяюсь с ним, перелистываю, потираю подбородок, словно размышляя над диагнозом, который поставлю своей девочке.

— Может быть… — говорю я тихо, — может быть, есть другое объяснение.

Очевидно, Исузу ожидала чего-то подобного. Она вырывает книгу у меня из рук и тычет пальцем в главу, посвященную геморрагической лихорадке. Потом протягивает справочник мне.

— Ну да, — говорю я. — Это тоже подходит, но… — я закрываю книгу и кладу ее обратно на край раковины… а если честно, кладу книгу на пол и наступаю на нее. — Думаю, это кое-что не столь…

— …редкое?

— Нет.

— Заразное?

— Нет, — я заглядываю ей в глаза, не позволяя ей отвести взгляд; таким образом, она может выслушать любые заверения, в которых нуждается.

— Это не смертельно, — говорю я. — Не думаю, что это смертельно.

Строго говоря, это не совсем так. Половое созревание — это признак наступления зрелости как таковой, а наступление зрелости надлежит рассматривать как терминальную ситуацию, если только раньше ничего не случится. Однако факт остается фактом: я не думаю, что она упадет замертво в течение следующих сорока восьми часов или около того. Я решаю подойти к вопросу с другой стороны.

— Ты знаешь, откуда берутся дети? — спрашиваю я.

Взгляд, которым встречен мой вопрос… ничего подобного я не ожидаю. Я ожидаю ухмылки, замешательства, безразличия, дьявольской невинности. Я не ожидаю взгляда, полного ужаса в сочетании с ясным осознанием предательства. Все еще глядя на меня, Исузу мрачно кивает в знак подтверждения. Да, она действительно знает, откуда берутся дети.

— С фермы, — произносит она.

О боже! Я почти вижу, как у нее в голове крутятся шестеренки. Ошеломленное «ах»: до нее доходит, почему я забрал ее оттуда и почему не убил — по крайней мере, до сих пор. Я чувствую, что бессилен. Я чувствую, что бессилен, мне хочется рыдать, но мои кровавые слезы в настоящий момент точно делу не помогут. Все, что я могу сделать — это сказать:

— Нет.

Все, что я могу сделать — это мотать головой с такой силой, с какой только могу. Нет. Нет. Нет. Нет. Все, что я могу сделать — вскинуть руки, словно пытаюсь остановить поезд.

— Это совсем не так.

Выражение ее личика говорит: «чушь». Выражение ее личика говорит: «Ну, давай, убеди меня, подонок».

— Ты когда-нибудь слышала про месячные?

— Месячные «что»? — откликается она.

— Просто месячные. Женские дни, которые бывают раз в месяц. Тебя еще не посещала тетушка Фло?

Все эти слова бессмысленны сами по себе и в том сочетании, в котором я их употребляю. Да и откуда смысл? У женщин-вампиров не бывает месячных. Что касается Исузу… В ее жизни была только одна женщина, которую посещала сия почтенная дама, но Исузу была слишком мала, чтобы ей рассказывали об этих визитах. Единственный шанс получить хоть какую-то информацию по данному — это упоминаемые по телевизору… ладно, назовем это «периодическими упоминаниями». Но вампиры относятся к подобным моментам чрезвычайно трепетно и поспешно уводят разговор в сторону — точно так же, как это делалось на старом добром человеческом ТВ до того, как начались перемены. Несомненно, менструация означает кровь, но не только: она означает воспроизводство. То есть еще одно напоминание о том, от чего мы отказались ради вечной жизни.

— Это совершенно естественно, — говорю я Исузу. — Здесь нет ничего неправильного… — Я запинаюсь. — Это не приводит к смерти…

Опять ложь, потому что, в конечном счете, все в жизни смертных ведет именно к смерти. Но я не могу думать в этом направлении. Не сейчас. Ради Исузу.

— Это приводит к жизни, — говорю я. — Это означает, что в жизни молодой женщины наступает время, когда…

Я продолжаю, объясняя все, что необходимо объяснить, а когда она настаивает — заверяю, что не собирался шутить. Объяснение, которое я даю, является клинически и биологически корректным, анатомически точным… но, боже упаси, без кровавых подробностей. В конце концов, я отношусь к этим маленьким напоминаниям с той же неприязнью, как и любой другой вампир. Я просто стараюсь не подавать виду, когда спасаю молодых девиц от лихорадки Эбола.

Глава 19. Кто бы мог подумать, что буддисты бывают такими противными?

Я думаю о своей маме.

Я не мог спасти папу. Я стал вампиром слишком поздно; он умер слишком рано. Но если говорить о маме, у меня нет такого оправдания. Она была еще жива, когда я вернулся с войны — без единой царапины, но бледный как призрак и внезапно заработавший аллергию на солнечный свет.

— Мистер Голливуд!

Вот как она встречает меня в ту первую ночь, распахивая передо мной дверь. Я все еще стою в дверях, я все еще в военной форме, с вещмешком из шерстяной байки на плече. Сетчатая дверь-ширма все еще разделяет нас. Весь вечер, в ожидании моего прибытия, на веранде горит свет, сводя с ума моль и москитов, и черные пятна их размазанных насекомых мозгов усеивают голую лампочку, как многозначительно-бессмысленные многоточия. Я мотаю головой.