Обращенные

— Мама? — говорю я.

— Да, дорогой?

— Тебе очень не хватает папы?

Ее лицо становится лицом человека, который не представлял, что вампиры могли быть настолько противными. Не могу сказать, чтобы мне этого хотелось.

— Зачем ты спрашиваешь?

— Я…

— Конечно, я тоскую без твоего отца. Я плакала на его похоронах, Марти. В отличие от некоторых.

Теперь моя очередь удивляться тому, насколько люди бывают противными.

— Я…

— Это был твой отец. Даже Билли Томпсон плакал на похоронах своего отца.

Опять Билли Томпсон. Я уже начинаю ненавидеть это имя. И что-то нашептывает мне — то ли маленькая птичка, то ли маленькая мышка, разумеется, летучая — что в ближайшем будущем меня потянет на восточную кухню.

Между прочим, я упомянул папу не потому, что кто-то оказался противным. Причина — смерть. Смерть, умирание и не-умирание. Потому что из Европы со всеми ее смертями и всем заново пережитым горем, я привез некий план действий. И это был отличный план. В нем была симметрия. План был настолько хорош, настолько симметричен, что мое предложение должно встретит отказ. Моя мать дала мне смертную жизнь, и теперь моя очередь дать ей бессмертие. Она не должна умереть, как мой папа, и я не должен наблюдать за тем, как она умирает. Она будет жить, и я буду жить, и мы сможем разговаривать по телефону, когда кому-нибудь из нас станет одиноко — говорить ни о чем, говорить о погоде, — и мы сможем жить, зная, что другой из нас всегда будет на том конце провода.

Таков был план.

Я упомянул папу, чтобы все прошло как надо. В конце концов, бессмертие так просто не предлагают. Надо как-то подвести разговор к теме.

— Что ты имеешь в виду? — говорю я, глядя на женщину, которой только что предложил жизнь вечную.

— Мне очень приятно, что ты заботишься обо мне, дорогой, — говорит она. Но ее лицо сморщивается так, словно я укусил ее или сделал что-то ужасное. Она качает головой. — Нет. Я так не думаю.

С вашего позволения, я переведу. С вашего позволения, я представлю вам полную картину. Вот он я — сижу в нашей старой столовой, перед холодным стейком от Дельмонико, в моих ушах, если разобраться, все еще звенит после Второй мировой войны, голова все еще идет кругом после того, как я стал вампиром — и моя собственная мать говорит мне «спасибо, не надо». Когда я предлагаю ей бессмертие. Нет. Смерть прекрасна. Да будет смерть. Ей предлагают выбор — умереть или навсегда остаться со мной, со своим сыном. И она выбирает смерть.

Это был выбор между тигром и леди. Леди — это я, а моя мама уходит с тигром. Не стану отрицать, я чувствую себя слегка оскорбленным. Знаете, на что это похоже? Как если бы ваша родная мама сказала бы вам, что скорее совершит самоубийство, чем останется с вами.

— Какого хрена? — ору я.

И что же моя мама? Моя мама — все еще моя мама, и сегодня вечером она уже один раз закрыла глаза на то, что я помянул имя божье всуе.

Наверно, она считает, что это была просто увеселительная прогулка — война и иже с нею… но, откровенно говоря, у меня действительно не было никакой необходимости употреблять подобные выражения в ее доме.

— Следи за языком, Мартин! — она вскакивает, отвешивает мне пощечину… и задевает меня ногтями.

Я чувствую, как выступает кровь, а потом вижу, как длинная багровая струя ударяет прямо в праздничную скатерть, которую достали по случаю моего возвращения. Мы оба наблюдаем, как на белом наливается красный бычий глаз. И тут моя мать поднимает взгляд — возможно, для того, чтобы принести извинения… как раз вовремя: она видит, как царапина на моей щеке закрывается, словно крошечный рот, который будет вечно хранить тайну.

Вот что оказалось последней каплей. Не клыки, не глаза-ониксы, не холодная, как могила, кожа. Ее маленький Марти вернулся домой с войны вампиром. Настоящим вампиром. Проклятым богом кровопийцей.

Богом?!

Я почти вижу, как озарение следует за озарением. Она судорожно оборачивается в сторону одной из картин с Иисусом, которые развешены у нас по всему дому — одну из тех, что с пылающим сердцем. Потом в ужасе поворачивается обратно ко мне.

— О господи… — произносит она. — Я должна…

Она уже вскочила со стула, так резко, что уронила его. Она уже схватила салфетку и поднимает ее, собираясь завесить картину — чтобы не видеть, как ее сына охватывает пламя.

— Мама, — окликаю я ее. — Мама, все в порядке. Они с этим тоже ошиблись.

Она замирает. Она замирает там, где стоит, салфетка, которую она держит двумя руками, висит у нее над головой, точно белый флаг. Она не оборачивается. Она не опускает салфетку. Она почти не двигается. Только ее плечи чуть-чуть поднимаются, потом чуть-чуть опускаются, и снова и снова.

— Я слишком стара, чтобы жить вечно.

Это ее первая попытка объяснить мне, почему она бросает меня.

— Я не могу… — она машет руками, чтобы не произносить слово, которое не может произнести.

«Убивать».

Я говорю ей, что она сможет, что главное — правильно выбрать человека. Я говорю ей о нацистах, которых я убивал.

Я говорю ей, что в мире полно людей, которых можно убить со спокойной совестью. Насильники. Убийцы. Те, кто издевается над детьми. Те, кто избивает своих жен. Фактически, это труд господа. По принципу «око за око».

Она качает головой.

— Марти… — она засовывает два пальца в рот, растягивая уголки губ. И это выглядит как улыбка. — Двугие вамфиры веня зафмеют, — произносит она.

Я говорю ей о том, что не показывают в кино. Что проходит несколько ночей, прежде чем у вас вырастают клыки. Я рассказываю ей, как они режутся, выталкивая старые зубы, и что это может быть довольно болезненно.

— Ты просто получишь преимущество на старте, только и всего, — уверяю я.

Однако она снова качает головой.

— Марти, — у нее в глазах стоят слезы. — Не заставляй меня выбирать.

— Тебе не придется никого есть, — твержу я. — Ты просто прокусываешь и сосешь….

— Я уже выб-ра-ла, — произносит она по слогам. — Не заставляй меня выбирать.

— Выбирать что? — спрашиваю я, но уже знаю ответ.

Она все еще верит. Верует.

Что касается меня… В настоящий момент я оказался между ней и Господом, между ней и всеми этими религиозными штучками. Она все еще верует, и бессмертие — это способ никогда больше не увидеть моего папу. Мой подарок, который я привез ей из самой Европы — это дар, который помешает ей попасть на небеса. Мой подарок — это дар, который заставит ее выбирать между мужем и сыном.

Я закрываю лицо руками. Я пытаюсь представить, как можно настолько кого-то любить. Я пытаюсь представить, что кто-то так любит меня. У меня ничего не получается, и я оставляю свои попытки. Я решаю подождать, когда она передумает.

Она этого не делает. Не сделала. Не передумала.

Теперь время шло как в документальном фильме о природе, который показывают по гостелевидению. Дни сжимались, становясь секундами, и время сминало мою бедную мать в своем кулаке. Она ссутулилась, потом сгорбилась, потом увяла. Она как будто старалась занимать как можно меньше места — все меньше и меньше. А потом воздух просто вышел из нее, кожа стала втягиваться, все сильнее прилипая к костям. Ее волосы начали выпадать, одно белое перо за другим.