Обратная перспектива
Шрифт:
Борболин обрадовался, когда все наконец закончилось. Но радость была непродолжительной – стоило вспомнить, что говорили о нем. А вспомнить стоило, потому что говорили справедливо. Только все равно это не укладывалось в голове, а постоянным ванькой-встанькой вывертывалось из скользких пальцев стыда «не может быть». А потом снова со спины слезала кожа, когда он понимал, что и пьяным, и хулиганом, и в милиции был он сам. Что ж, возмездие по заслугам. Хотя могли бы ограничиться и одним каким-нибудь взысканием. Ведь никто даже не поинтересовался, что и как на самом деле случилось, в голову никому не пришло. Но мог
Борболин включил телевизор. «Время» шло, но как-то не смотрелось. Он проговаривал множество вариантов серьезных и одновременно остроумных возражении. Вот так, выдержанно, достойно. Он сам сумеет ответить за свои поступки.
Когда зазвенело в ушах, он машинально подошел к двери. За порогом стояла жена, ногой поддерживая чемодан.
– А где лыжи? – ничего лучшего не мог он придумать.
– Лыжи? Зачем нам лыжи? – Она шагнула к нему, пала на грудь. – Я все знаю.
Чемодан поколебался и тоже упал.
Такой ночи Борболин еще не знал.
Лодка неспешно плыла, миновали край света, достигли края тьмы. Там оказался серебристый залив. Где-то далеко, как в каменном тазу, перекатился гром. Но затихло без последствий, обошло стороной.
В саду за домом мама варила варенье. Из-под донышка ложки – он не успевал донести до рта – срывалась оваловая капля.
Уже вынесены вещи, в опустевшей комнате – лишь осадок лета, то, что вспомнить через тридцать лет. Пыльный прямоугольник на месте дивана, и свет не прикрыт абажуром.
На берегу озера, уроненного с неба, тень жены была прозрачна, и сквозь нее темнела трава. На берегу озера, где дождался и переживал чуть скошенную солнцем и восстановленную памятью тень, складывалась вечность, обрамленная мигом, когда дождь внезапно по воде, траве, пыли, – и он обнял ее, хоть чуть-чуть защищая руками.
Только однажды он споткнулся, начав было: «Не понимаю, как Жибрунов…». – «Не думай об этом. Все равно у тебя премия маленькая, – сказала жена, лодка черпнула воды, но тут же выправилась: – А я тебя все равно люблю. Ты – настоящий… Можешь закурить, если хочешь», – добавила она, помолчав.
Лодка качалась, открытая звездам.
Жибрунов поглядывал с улыбочкой.
– Пойдем покурим? – предложил, напрягшись, Борболин.
Но когда вышли на лестницу, Жибрунов опередил:
– Ну, приговоренный, как себя чувствуем?
Борболин отупел, но все-таки собрался:
– Зачем ты это сделал?
– Что? – посмотрел Жибрунов непонимающе.
– Зачем голосовал?
– Чудак-человек, а ты не голосуешь? Мало ли за что голосуем.
– А выступал зачем?
– Ты даешь. Ну выступал. Это здесь я могу сказать: молодец, Колька, не ожидал! А ты и вправду так и выдал ментам, что композитор?
– Я тебе не Колька! Убери руку! – Борболин дернул плечом.
– Хорошо, хорошо, не сходи с ума.
– Это ты сошел с ума. – Борболин приблизился к нему. – Ты что, думаешь… думаешь… – и, не находя слов, неловко, раскрытой ладонью, ударил.
– Коля… – Тот поднес сигарету ко рту, но затянуться не удалось.
Борболин переступил и почувствовал надежное равновесие, особенно удачную точку опоры. Из прежнего ничего
что-то раскручивалось, вырывалось. Жибрунов зацепил урну, та опрокинулась и, переждав мгновенье, загрохотала по ступеням.Выбежали из соседних комнат, замерли, не решаясь вмешаться, так Борболин был велик.
«Остановите его!» – человеколюбиво взвизгнула Ираида. Борболин принимал как должное свое тяжелое ликование. Сигарета наконец вылетела из пальцев Жибрунова, осыпаясь искрами.
Борболин почувствовал себя, как какой-нибудь древний бог, и тогда ему стало скучно.
Версия о сумасшествии Борболина сразу была отметена. Начальник вызвал его к себе.
– Пишите по собственному желанию, – проговорил он.
– Нет, – отвечал Борболин.
– Тогда придется по статье.
– Я свободен? – сказал Борболин.
Возвращаясь домой, он бережно нес свою любовь, справедливость и силу. Ему было покойно и вольно. Но дома жена уже собрала чемодан.
– Я так больше не могу. – (Как быстро, однако, разносятся вести!) – Как ты мог – из-за какой-то премии…
Он не в силах был что-либо объяснить. Он понял, что испытал в минувшую ночь и еще не успевший завершиться день едва ли не все, отпущенное человеку, и чувствовал так, будто пережил себя лет на пятнадцать.
Назавтра Жибрунов подошел как ни в чем не бывало.
– Старик, поговорил о тебе с шефом. Ты еще можешь подать по собственному желанию.
Детки в клетке
Жили-были муж да жена. Складная пара, и даже имена выпали им одинаковые, а потому жену называли Саша, а мужа – Саня. Дом не то чтоб полная чаша, но «запорожец» имелся. Квартирка вот маловата, зато окнами на залив, да на двоих и такой хватало. А детей у них не было, хоть любили, что называется, друг дружку. Саня даже гордился – отбивать пришлось Сашу. Драться даже – все, как водится, вплоть до того, что Петр, говорили, начал спиваться.
Хотелось вот только ребеночка. Врачи темнили, мол, что-то повернуто у Саши не как надо. Смирились почти. Все ж таки достоинство слесаря высшего разряда, да и торговый работник весьма уважаем.
Жили себе и жили, пока – смех и грех – не угодила Саша под собственную машину. Саня ехал из гаража к дому, чтоб прокатить за город, и засмотрелся на ребятишек, возившихся у котлована. А она вышла встречь и тоже туда глядела.
Сразу погнал в больницу, там помазали йодом, накапали валерьянки и отпустили. Саша посердилась, конечно, а потом как-то запросила огурчика. И снова понадобилось к врачу – видно, после толчка все на места у нее развернулось.
Нет худа без добра. Когда подначивали в бригаде: «Как запорожца-то назовешь?» – Саня довольно-таки улыбался. А меж собою решили – Богданом. И если девочка – тоже Богданой. Красивое имя, редкое. Если такое есть. И со значением.
Саня готовил, прибирал, носил на руках, пеленать учился, пылинки сдувал. К каждому толчку прикладывал ухо, переживал. Срок пришел – отвез на своем «запорожце», проводил до палаты, взял отгулы, стал ждать. Какое ждать! – телефон оборвал, пока не услышал:
– Приезжайте.