Обратный отсчет

От воспоминаний на восковое, бескровное лицо старой постницы ложится легкий румянец. Даша, затаив дыхание, слушает ее историю – короткую и простую. Руфина, в миру Антонина Макаровна Патрикеева, была пострижена в восемнадцать лет, заодно с ближними боярынями первой жены царя Василия Иоанновича. Царь прожил с Соломонидой Сабуровой двадцать лет, но брак их был бездетен. Не помогали супругам ни поездки по монастырям, ни богатые вклады, ни волхвование, к которому в отчаянии прибегала стареющая женщина. Все было напрасно, и по приговору Боярской думы Соломониду, как бесплодную смоковницу, вырвали из царской семьи и под именем Софии постригли в Покровский Суздальский монастырь.

– Да и то, милая, когда митрополит обрезал ей власы и возложил монашеский куколь, она, сердешная, сорвала его и ногами топтала, а ближний царский боярин Иван Юрьевич Шигона-Поджогин в Божьем храме плетью ее бил, и только тогда утихла и примирилась. А царь Василий Иоаннович, двух месяцев не прошло, на той, на Глинской женился. А ведь сказано – кто отпустит жену свою и оженится другою, тот прелюбы творит! В блуде был зачат царь Иоанн, отсюда и все беды наши!

У Даши постукивают зубы – она не может слышать имени царя, чтобы ее не окатило смертельным ужасом. День материной пытки и разорения родного дома снова встает перед нею, и снова она видит лицо царя – бледное, изможденное, видит его пылающие светлые глаза, от одного взгляда которых замирает сердце – ибо нет в них ничего человеческого. Она поднимает руку, чтобы перекреститься и отогнать видение, но рука бессильно падает на колени.

– Как же бежать? – мучительно спрашивает она. – Куда?

– Как – покажу, выведу, это нетрудно, – утешает Руфина. – Одежу тебе раздобуду. Тут у одной вдовы-купчихи дочь от горячки померла – примерно с тебя ростом и телом стройна, так мать ее одежу нам для раздачи бедным проходящим пожертвовала. Возьму что попроще, да и денег немного добуду. Греха в том нет – сейчас бедней тебя во всей обители не сыщешь. А вот куда пойдешь? Родня-то вся в опале?

– Не знаю, – тоскливо отвечает Даша. – Да мне к ним нельзя, там искать будут. Ведь будут искать, коли убегу?

– Поищут и бросят! – снова успокаивает ее Руфина. – А ты вот что – в сам-деле, к родным не ходи, спрячься у чужих. За деньги сыщешь бабку, она тебе плод стравит. А нет – родишь, на паперть подкинешь. Как тебе жить в миру – сама решай, девка. Я-то сорок шестой год в монастыре, все перезабыла.

На колокольне ударяют ко всенощной, обе заговорщицы вздрагивают, будто застигнутые врасплох, и, не глядя друг на друга, отправляются в церковь. Даша смотрит на знакомые образа мутным взглядом, ничего не слышит, едва замечает, как крестится, опускается на колени, встает. Все это она проделывает не думая, по привычке, и мысли ее на этот раз далеки от молитвы. Ее душит стыд, обуревает злоба на своего неизвестного насильника и, страшно сказать, на самого царя, мучают страхи перед неизвестным будущим, позорной беременностью, бесприютными родами… Она не знает, что ее родня по матери, многочисленные князья Вяземские, хоть и удалены с опричного двора, но не лишены своих владений в Романовском уезде. Напротив – ее страшит одна мысль о том, чтобы открыть кому-то свое настоящее имя. И Руфина, с которой она советуется каждую свободную минуту, говорит то же – назваться купеческой женой или вдовой, затеряться в Москве, в посаде.

– Нет, – решает наконец Даша, вспоминая последние наставления матери. – Я пойду в Александрову.

– Неужто?! – Руфина не может поверить такой дерзости. – Гляди, попадешь на глаза царю, а он, раз увидев, уже не забывает. Узнает тебя, беглую, – пропало!

Но Даша упрямо стоит на своем и доказывает старухе, что, не откопав материного клада со своим приданым, в миру не проживет. Можно просить подаяния, но долго ли этим продержишься, без крова, без помощи, да еще с младенцем на подходе? Пройти в слободу, минуя заставы, нелегко, достать сундук со двора еще труднее, но Даша знает, что иного пути для нее нет – разве что головой в петлю.

Она бежит в одну из черных, глухих октябрьских ночей, когда злой ветер щиплет лучину из деревянной кровли монастыря и воет под окнами келий, как одичавший пес. Руфина помогает ей одеться и выводит на огород известными ей ходами и тропками. Монастырская ограда во многих местах плоха, и девушка легко проскальзывает в один из проломов. Еще миг – и она исчезает в ревущей осенней тьме, где не видно ни единого огня. Руфина крестит темноту и ждет еще немного у пролома, словно опасаясь, не вернется ли беглянка, не струсит ли. Но Даши нет – ее, как палый лист, унесла, закружила непроглядная черная ночь. Монахиня возвращается в келью незамеченной, ложится и притворяется спящей. Наутро, когда спохватываются и начинают искать инокиню Дориду, первым делом бегут к колодцу – многие сестры вспоминают, что в последние дни та нехорошо задумывалась и была сама не своя. Но тела в колодце нет, и к вечеру приходится доложить игуменье, что инокиня Дорида, в миру Дарья Никитишна Фуникова-Курцова, сбежала. Руфина, соседка по келье, целует святой крест на том, что спала прошлой ночью крепко, «аки дурманом опоенная», и ничего не слыхала. Старуха качает головой, поджимает увядшие морщинистые губы и предполагает, что ее соседка убежала за ограду, на материну могилу, поплакать, а теперь боится вернуться. Ищут и на маленьком «опальном» кладбище за церковной оградой, где хоронят умерших в монастыре ссыльных, и находят бесспорную улику – Дашин серебряный нательный крест, который многие узнают. Он висит на покосившемся столбике, отметившем могилу казначейши. Креста над ее могилой не поставили – побоялись, зная, что царь Иван преследует изменников и за гробом. Крестик жалобно позванивает, раскачиваясь на порывистом ветру, ударяясь о столб, словно пытаясь достучаться до мертвой. Становится ясно, что беглянка успела попрощаться с могилой матери, а значит, не была похищена, ушла по своей доброй воле. Игуменья сама снимает серебряный крестик и, обуреваемая нелегкими размышлениями, возвращается в свою келью. Ей полагается доложить о побеге как духовным властям, так и светским, но она медлит, предчувствуя грозу, укоряет себя за то, что посчитала Дарью Фуникову робкой, пришибленной бедой девчонкой, что не приставила к ней соглядатая надежнее, чем дряхлая старуха. Звон ко всенощной застает ее не за молитвой, а за размышлениями, причем вовсе не духовного характера. Грузно опираясь на резные подлокотники деревянного кресла, она поднимается и медленно, величественно идет в церковь. Ее опухшее белое лицо непроницаемо, тонкие губы постно сжаты в нитку, глаза скорбно опущены. Игуменья принимает про себя нелегкое решение – с докладом высшим властям повременить.

Глава 9

Уснуть ему не удалось – выспался днем. Повалявшись немного, Дима встал и полночи просидел на кухне, прихлебывая чай и перелистывая записную книжку в надежде найти что-нибудь интересное. К пяти утра он знал все имена наперечет, и ни одно не было ему знакомо.

«Вообще-то, странно. – Он спрятал книжку в один из кухонных выдвижных ящиков – Люда хранила там оплаченные счета за квартиру, свет и газ. – Хоть кого-то я должен бы знать… Или она с тех пор целиком сменила круг знакомств? В самом деле, что я знаю о ее друзьях?» Живя с Людой он, конечно, слышал от нее имена коллег, но что-то конкретное знал лишь о Марфе. Пожалуй, только подруга и была чем-то ярким в ее рассказах, все остальные лица сливались в одно серое пятно. Бельского в записной книжке не было, как и вообще никаких упоминаний о родном городе. Ни одного подмосковного адреса или телефона! Книжка была общей, семейной, но совершенно ничего не говорила о Люде, зато ясно вырисовывался портрет ее мужа – человека пунктуального и работящего. Его аккуратным мелким почерком туда были внесены расписание работы кафедры, списки научной литературы, телефоны коллег… Судя по этим записям, супруги и в самом деле вели на редкость упорядоченную жизнь, а все их знакомства были связаны с работой.

«Как и у нас с нею… Тихий, спокойный быт, похожий на сон… Только вот окончился он кошмаром».

Дима заглянул в спальню – уже не первый раз за ночь. Марфа спала в той же позе, в какой сморил ее сон – ничком, едва касаясь головой края подушки. Так спят только очень уставшие люди, у которых нет сил даже взглянуть, в какую постель они ложатся. В красноватом свете ночника он видел ее профиль, различал еле приметное дрожание густых ресниц, которые казались сплошной темной линией, проведенной под опущенными веками. Марфа вздохнула глубже, в углу ее рта надулся и со смешным липким треском лопнул пузырек слюны. В этом было что-то трогательное и детское, и Диме очень захотелось ее поцеловать – именно туда, в уголок губ. Он подошел тихо и еле коснулся спящей женщины, но она вдруг содрогнулась и широко открыла глаза, в которых плескался бессмысленный ужас.

– Что?! – хриплым, чужим голосом выкрикнула она, пытаясь сесть. Дима схватил ее за плечи, слегка встряхнул, пытаясь привести в себя, но женщина продолжала смотреть на него со слепым, паническим страхом, словно не узнавая.

– Тебе снился кошмар? Это я, успокойся! – Он снова потряс ее за плечи, а не добившись результата, слегка отшлепал по щекам. Марфа хрипло, глубоко вздохнула, и ее глаза приобрели наконец осмысленное выражение.

– Как сердце колотится! – задыхаясь, проговорила она. – Который час?

– Половина шестого. Прости, я не знал, что так напугаю тебя… Хотел только поцеловать. – И Дима исполнил свое намерение, прижав к себе ослабевшую со сна, все еще вздрагивавшую женщину. Та не ответила на его поцелуй, хотя и не сопротивлялась, и когда Дима ее целовал, смотрела куда-то в угол, будто ожидая там увидеть персонажей из своего кошмара. Он заметил этот взгляд, оторвавшись от нее.

– Ты все еще там! Что тебе снилось, помнишь?

– Да, к сожалению! – Она провела рукой по лбу, словно пытаясь стереть остатки сна. – Ох, как все было реально! Так неприятно! Я до сих пор одной ногой там, ты прав… Мне снилась лестница, ведущая в подземелье… То есть подземелье и было этой самой лестницей, сплошной лестницей. Там должно было быть темно, но откуда-то брался свет – такой странный, темно-желтый. Я спускалась все ниже, и мне становилось все труднее дышать. Потом у меня появилось чувство, что я там не одна. Впереди кто-то тоже спускался по этой лестнице… Мне бы обрадоваться, что нашлась компания, правда? А я дико испугалась, что могу его увидеть, что он тоже почувствует мое присутствие и станет искать меня. Стоило об этом подумать, как меня стало тошнить от страха, от… Омерзения, так вернее.

– А кто был там, впереди? – спросил Дима, невольно поддавшись ее настроению. Он довольно хорошо представил себе этот сон и был согласен – такое могло сильно напугать.

– Я не знаю, – как-то сквозь зубы ответила Марфа, словно ей было неприятно говорить об этом.

– И часто тебе снятся кошмары?

– Нет! – отрезала она и спустила ноги с постели. – Все, я встаю. Не выспалась, правда, но ничего, проживу день на кофе. Боюсь, что если усну, увижу продолжение…

– Теперь мы будем видеть кошмары по очереди. – Дима нашел в куче скомканной одежды халат и бросил его подруге. – Мне будет сниться Иван Грозный, а тебе страшное подземелье. У нас у обоих нервы не в порядке. Все из-за Люды и этого клада!