Обречённая воля

Однако Антип лишь на минуту выглянул за дверь, распорядился, чтобы Марья его шла на сеновал, а Алёна ложилась в сенях, на попоне, и сразу вернулся. Его, расхрабрившегося от выпитого вина, тянуло поговорить с гостеприимным хозяином.

— Атаман! А Кондратей Офонасьевич! — растормошил он задремавшего было Булавина. — А коль придут за мной царёвы стольники, а?

— Не придут… — буркнул Булавин.

— А коли придут?

— Как придут, так уйдут, не солоно хлебавши. Было так-то!

— И ушли?

— И ушли.

После такого ответа Антип и вовсе повеселел. Спать он и не думал.

— Кондратей Офонасьевич, а ведь ныне ересь по Руси ползёт превеликая!

— Откуда ползёт? — Булавин повернулся в сторону Антипа, присевшего на корточки у сундука.

— А известно — от корня.

— От какого корня?

— А известно — от какого. От немецкой слободы, царя опоившей. Обольстили его сатанинской сладостью — пропал царь: завладели телом его и душой.

— От кого тот дух?

— От тех немцев слобоцких, да от наибольшего еретика — Алексашки Меншикова. Гулящие люди сказывали мне в степи, что он, Меншиков-то, вовсе и не человечий, а пёсий сын!

— Да ну? — Булавин открыл глаза. — Брешут!

— Истинно! Сучка, сказывали, у немца заглавного, у Лефорта, больно брюхата была и долго ходила, а как ощенилась, то принесла-де только одного. Глянули — шерсти мало и пяты голые, розовые — человек!

— Ну!

— Вот это-де Меншиков и был.

— Врут, поди, анчуткины дети!

Антип не ответил, он, должно быть, осерчал, но показывать своего чувства не посмел, а просто задул свечу и ушёл спать на сеновал. За дверью, Булавин слышал, он ещё пошептался с племянницей, погремел запорами, окликнул жену, и вскоре там все успокоилось. Сон наваливался стремительно. Мыслями он уносился в Трёхизбянскую. Думал, как добрались Анна с Никиткой, не мало ли он дал им караулу — только Паньку да Белякова, — и досадовал, что завтра он их не дождётся и ускачет до восхода в Черкасск. Однако даже эти заботы не возвращали к действительности: сон всё плотней и плотней пригнетал его сознание. Откуда-то, как ему показалось, издалека долетела песня, хотя пели её у самого куреня подвыпившие казаки, тащившиеся из кабака:

…Соязжалися мазурушки Все пярсидскаи, Они старый, стародавний, Беспачпортнаи, Из тумы-то тумов мазурушки, Чернославскаи, приражонаи. Соязжалися мазурушки На высок курган, Становилися мазурушки Во ядинай круг, Они думали-подумавали Думу крепкаю Заединаю: «Да кому бы из нас, Рябятушки, Атаманом быть?»

Последние слова разворошили сознание Булавина. Он вспомнил, что отныне он не атаман на Бахмуте, и сделалось от того тоскливо, солоно. Он прослушал всю песню о том, как избрали ребятушки Ермака и что было с ним дальше. Когда же снова пришёл было сон, где-то раза два хлопнули пистолетные выстрелы, ровно, успокоительно. После этого он ещё обдумывал, что завтра взять с собой в дорогу и как лучше проехать в Черкасск. Как всегда при поездке в казацкую столицу, он вспоминал про одежду, а вспомнив про неё, представил свои разбитые уже сапоги, и тотчас от них память повернула его к рукам Алёны, снимавшим их сегодня, а потом долго и беспокойно колыхалась перед закрытыми уже глазами треуголка полковника Шидловского…

На заре Антип услышал, как вскрикнула Алёна. Марья тотчас вскинулась, ещё сонная, и села, просыпаясь, с бьющимся сердцем. Тревожные степные ночи приучили и её к чуткости.

— Посмотрел бы, чего там с ней, — толкнула она мужа. Антип неохотно сполз с сена. Почёсываясь, прошёл к лестнице и через лёгкую дверь вошёл в полумрак сеней. Он ещё чувствовал себя неуверенно: голова шумела и бухала, будто по ней долбили пустой бочкой.

— Олена! Ты тут?

— Тут… — донеслось из полумрака, с полу.

— Ты чего кричала?

— Атаман на ногу наступил…

— А больше ничего? А? Слышишь, что ли?

— Ничего…

Антип облегчённо вздохнул, почесался, вытряхивая из-под рубахи сенную труху.

— А ежели и чего, то орать тут нечего: ты не маленькая, а он, чай, благодетель наш! Слышишь, что ли?

Алёна не ответила.

Антип почесался снова и побрёл назад. Но с лестницы он услышал густой бас Булавина на конюшне:

— Застоя-а-ался, милой ты мой! По степи затосковал? А? Ишь, ноздри-то навострил — так и пышут! Так и пы-ы-ы-шут! Сто-о-о-й! Стой!

Лошадь почувствовала в конюшне чужого, вскинула голову, закосила розоватым белком на Антипа.

— Стой! — Булавин ударил её широкой ладонью по репице — лошадь присела и тотчас вскинула задом, крутнула тугим хвостом.

— Стой! Дорогу чуешь?

— Это какой же породы? — спросил Антип, остановившись в трёх шагах.

— Аргамак [4] ,— несколько с обидой ответил Булавин, будто упрекал за незнание очевидной истины.

Он приладил к седлу походную суму с провизией, вывел лошадь на волю. Следом вышел Антип. Он рад был, что не проспал отъезд хозяина.

4

Аргамак — верховая лошадь восточной породы.

По Бахмуту горланили петухи. Полусонное вороньё хрипло окаркивало зарю за земляным валом. Рождалось утро. Ещё немного, и заскрипят воротца в заклетях домовитых казаков, заревёт скотина и понуро выйдет через Крымские ворота в пустую, уже голодную степь, не корму — порядку ради. Что найдёт худоба в сухом осеннем бурьяне? — горькую жвачку, от которой воротит морды назад к стойлам, приткнутым к куреням, под крыши, где на всю зиму запасено и надёжно уложено июньское духмяное разнотравье. А сейчас Бахмут ещё спал после вчерашней тревожной ночи, напряжённого утра и вечернего кутежа в кабаке.

— Спит Бахмут, — как бы сам для себя проговорил Булавин и покачал головой. — Надолго ли? Неожиданно для Антина он так ловко вскочил в седло, что даже привычный аргамак качнулся от неожиданности, виновато перебрал тонкими точёными ногами.

— В ларе мука осталась, ешьте. До рождества должно хватить.

— Хватит! Благодарствуем тебе, благодетель ты наш! Век богу станем молиться за тебя!

— Живите.

Больше ни слова не сказал Булавин. Он поправил саблю, поплотнее засунул за пояс турецкий пистолет, удобный, короткий, выложенный по ручке красным камнем, забоченился по привычке правым боком вперёд, свистнул и легко полетел к воротам городка.

«Ох, жизня казацкая, вольная! Ох, жизня — сел да поехал, а на Руси…» — махнул рукой Антип и пошёл в курень.

У Ногайских ворот Булавин осадил аргамака. Сам снял тяжёлые деревянные заклады запоров и, уже снова сидя в седле, хотел было выстрелить над спящими караульщиками, да пожалел утренний сон бахмутцев. И всё же не оставил без наказанья одного из казаков — перегнулся и вытянул арапником по заду. Как укушенный тарантулом, вскочил заспанный казак с вороха сена и долго потом чесался, глядя вслед ускакавшему атаману.

— Хорошо, башку не отрубил! — выдохнул второй, сухопарый казачина, сын Ременникова, и снова повалился на сено. — Затвори ворота, дует!

Не успел аргамак Булавина прогреться, как со стороны староайдарской дороги показалась небольшая толпа.

«Беглые…» — тотчас определил он.

По всему было видно, что они давно заметили всадника и двигались ему наперерез, слева. Можно было без труда уйти от встречи с ними, даже не отклоняясь вправо, в степь, лишь стоило прибавить ходу лошади, но Булавин не сделал этого. Толпа человек в двадцать надвигалась на лошадь прямо с головы. «Поле глазасто. Заметили…» — подумал Булавин и так перекинул поводья в левую руку, что она держала и рукоять пистолета, правая же была наготове выхватить саблю.