Обречённая воля
Шрифт:
«Эх, годков бы пятнадцать долой!..»
12
Дом войскового атамана Максимова был виден издали. Близ церкви, в неглубоком проулке, выходившем на майдан, он стоял широко, на два жилья, с крыльцом посередине, и если бы не низкие окошки, то бывалому человеку могло бы показаться, что дом этот перенесён сюда с далёкого севера. Может быть, Максимов, став войсковым атаманом, и пригласил кого-нибудь из беглых северян, мастеров домового строения, кто знает… У крыльца висел на шесте атаманский бунчук, отливая чернотой конского хвоста. На ступенях крыльца сидел молодой казак
— Дома атаман?
— А тебе зачем? — и саблю выкинул поперёк прохода, будто невзначай.
Булавин посмотрел на запрокинутое к нему лицо — усы еле пробиваются, но сам так и распирает зипун плечами.
— По делу ай так?
— Воздри вытри, а потом спрашивай! Ну!
Булавин откинул ногой саблю, шагнул к двери.
— Стой!
— Я вот те постою!
В окне за чистым, промытым стеклом отчётливо обозначился чей-то голубой кафтан дорогого сукна, шитый серебром, но окошко не отворилось.
— Ишь какой взгальной! — нахраписто кинулся казак за Булавиным, но тот обернулся и оттолкнул назад ретивою служаку.
Максимов был дома. Это он подходил к окну и он высунулся наружу в тот момент, когда вошёл Булавин, сердито выговаривая казаку:
— Мало толкнул, не будешь рот разевать. Я выйду — в морду дам!
— Никак ты, Лукьян Васильевич, и видеть меня не желаешь? — настороженно спросил Булавин, когда войсковой атаман захлопнул ставню окошка и повернулся.
Максимов нахмурился, проворчал что-то и сел на лавку в красном углу горницы, где за столом сидели трое старшин — Обросим Савельев, Никита Соломата, Иван Машлыкин. Не было только Петрова и Зернщикова, а так вся верхушка в сборе.
— Здоровы были, браты атаманы! — поклонился Булавин, осенив себя наспех крестом.
— Чего наехал, Кондрат? — сурово спросил Максимов.
Булавин был обижен таким приёмом: не просит пройти, сесть или нет чтоб спросить про дорогу. Он всматривался в сухощавое, с синевой, лицо Максимова и нашёл, что тот похудел ещё больше и ещё длинней отпустил чёрную бороду. «Видать, нелегко даётся царёва служба, недаром говорят: хорошая собака всегда поджара…» — думал Булавин, рассматривая дорогое оружие на золотом тканом ковре персидской работы.
Максимова, видимо, озадачило молчанье Булавина, он почувствовал, что не так принимает бахмутского атамана, упрятал недовольство в себя и с неискренней весёлостью сказал:
— Кидай, Кондрат, шапку, садись!
На столе стояли серебряные блюда со сладостями и фруктами, три золочёных кубка перед гостями, а перед хозяином — большая деревянная ендова с ручкой в виде петушиного хвоста, оправленная серебром. Из большого турецкого кувшина с длинным горлом Максимов налил кислого иноземного вина и поднялся с ендовой навстречу незваному гостю.
— Выпей с дороги, Кондрат! — и обмакнул два пальца в вино.
Булавин принял ендову, понюхал и неохотно вытянул кислое пойло до дна. Что-то пресное было в нём, неродное. Тут он вспомнил ещё про пальцы Максимова, побывавшие в этом вине, и сплюнул прямо на толстый ковёр под ногами.
— Ты чего? — нахмурился Максимов.
— Не люблю это чужебесие, ино дело — наш мёд православный!
Из спальной половины отворилась дверь, шаркнула шёлковая жёлтая занавеска — высунулась жена Максимова.
— Будя свинство-то разводить!
Глянул Булавин — смотрит на него, зелёным огнём жгут глаза за плевок на ковёр. А баба
была красивая, да и сейчас в нарядах высунулась — кичка на темноволосой голове, в ушах мерцают тяжёлые серьги, неизвестно сколь дорогого камня, на плечи, округлённые дородством, наброшена шаль ковровой расцветки, персидская. Булавин поставил ендову, обратился к Максимову:— А у тебя, Лукьян Васильевич, никак, войском-то бабы правють?
Максимов наклонил голову, поднялся и затолкал зашипевшую жену за дверь. Поправил занавеску, буркнул смущённо:
— Дома пусть гутарит…
— У бабы слова что ошметье с коньих копыт — летят во все стороны.
— В дому — пущай! — покладисто вставил Никита Соломата, не любивший раздоры.
— В дому, где хвост — начало, голова — мочало!
Такого никто не ожидал даже от Булавина. Полковнички-старшины притихли, не подымая глаз. Смолчал и Максимов. Некрепок он был в характере.
Булавин насупился. Оглядел ещё раз горницу, прикинул, сколько же тут было вломлено богатства в эти литого серебра шандалы с негоревшими свечьми, будто выставленными напоказ, в эту дорогую посуду, в это оружие на коврах, в дорогие оклады икон, а что было схоронено от глаз в огромных, кованных золочёной жестью сундуках — о том можно было только догадываться. Недаром у Максимова даже многочисленные ясырки и те были принаряжены, а работные люди на базу — все в чистых рубахах и в добротных чириках. «Не-ет, — чуть приметно покачал Булавин головой, — на царёво жалованье так не разживешься…»
— Так ты чего наехал без вызову? — спросил Максимов сухо. Он глянул на входную дверь — вошёл Зернщиков, правая рука, и повторил для него: — Чего наехал, спрашиваю?
— Солеварни бахмутски станем отстаивать?
— Нет. Нам сей год не до твоих солеварен. Ты грамоту читал? Не читал, так я скажу: царь мне холку теребит — исполнение указу вымогает, дабы все внове отстроенные городки свесть ныне. Год на исход клонит, а у нас по тому указу ещё и конь не валялся. Так-то!
— Да, — подтвердил Зернщиков. Он по-домашнему спокойно подошёл к поставцу, сам достал из него золочёный кубок, сам налил вина и сел к столу, двинув Ивана Машлыкина поглубже в угол. Всё это время за столом было молчанье. — Да, мы ещё в том деле многотрудном и не чесались.
— Так оно и надобно! — прогремел Булавин. — С каких это пор Москва на Дону порядки почала устанавливать?
— Издавна.
— Пробовала, да не выходило! Али вы забыли про вольную реку нашу? Али… — Он хотел было сказать: «али реку собрались продать боярам московским?» — но сдержался.
— Больно ты смел и велми умён, Кондрат! — всё больше и больше хмурился Максимов.
— Смелым я не пролыгаюсь, но и челобитных царю не писывал, не замаливал. — Булавин помолчал, окинул всех взглядом и решил, что пора сказать: — Я приехал сказать вам, не укрываясь от истины…
— Чего ещё сказать? — хмыкнул Максимов.
— Я, атаман, солеварни полка Изюмского всё дотла огню предал.
Всё застолье разом крякнуло и одеревенело, будто все старшины и сам войсковой атаман испустили дух.
— Дотла? — отошёл первым Зернщиков.
— Ишь ты! Дотла? — изумился и Максимов.
— Вот вам крест — дотла! А станут ещё приступать — казаков подыму и весь полк того собаки Шидловского выведу!
Максимов грохнул ендовой по столу — тотчас вошла высокая, закутанная по глаза ясырка, турчанка, судя по одежде, осмотрела стол и принесла кувшин вина.