Обречённая воля

— Ты чего орёшь! Хочешь, чтобы меня царёвы батальщики повязали?

Лоскут оглянулся по сторонам, встретил взгляд Булавина и некоторое время смотрел ему прямо в глаза.

— Пусти-и-и! Как же ныне звать тебя? Пусти, бога ради! — глухо вопил казак, выпрастывая голову наружу.

— Горшком, только в печку не ставь! — рыкнул Лоскут и сдёрнул полу с головы простака.

— Я увидел и дай, думаю…

— Молчи, олух пареный!

Лоскут двинул локтем по затылку казака и вернулся к возу со стерлядью.

«Где-то я его видел… — раздумывал Булавин. — Или под Азовом, а всего верней, в Чугуеве или в верховых городках, у раскольников…»

По морде лошади то и дело били ладонями, шапками, и чем дальше он пробивался к городскому майдану, тем плотнее становилась толпа. От непривычного шума, от пестроты одежд и множества запахов приятно кружилась голова. С седла легко просматривались те зыбкие, лишь на какую-то минуту возникавшие в толпе людские рассосы, куда Булавин и старался направить коня, чтобы пробиться наконец к коновязи или проехать хоть краем базара — где он и был сейчас — к дому атамана Максимова.

Правее он увидел необычайно плотную стену людей. Народ стоял тихо, и эта неожиданная для рынка и для самой толпы, остановившейся близ гончарных лавок, тишина привлекла вниманье, привлекла больше самого отчаянного крика какого-нибудь подгулявшего казака-торговца. С возов, с лошадей, с прилавков, на которые вставали ногами, смотрели внутрь круга напряжённо и долго. Ребятишки, да и побольше — казачата-стригунки, забирались поочерёдно друг другу на плечи и заворожённо глазели. Всю эту толпу можно было бы объехать, но Булавин вспомнил, что это как раз и есть то самое место, где торгуют ясырью, и постарался подъехать поближе. Вклинясь чуть в толпу и потеснив чьи-то недовольные спины, он увидел то, чем отличался Черкасск от всех православных городов Дона, Днепра, Волги и всех городов Московии, Польши, Литвы и украйных земель, — он увидел невольников.

В этом месте в середине толпы стояли три подводы. На ближней к Булавину сидел крепкий татарин в полосатом халате, блестя своим бритым черепом. Он сидел поджав ноги и ни на кого не глядя. Сильные крупные руки лежали на коленях, закрывая их широкими ладонями. Круглое лицо, выжженное степным солнцем, длинные узкие усы, сомкнутые с тёмной подковой плотно остриженной бороды, говорили о непростом происхождении пленника, но согнутая спина уже познала тяжесть неволи.

— А ну! А ну, пусти меня! — раздавался в толпе чей-то осипший голос.

— Куда ты лезешь? У тебя гаманок пуст, а тут ясырь! Ну? Ну, чего пролез? Покупай!

— А я только гляну…

Теперь был виден сухопарый старичок в казацкой одежде. Он продрался наконец к телеге, ухватился одной рукой за грядку телеги, подтянулся и с трудом и руганью выпростал из толпы пустой рукав. Инвалид сразу же навалился грудью на ноги татарина, впился в раскосое лицо жгучими красными глазками и заговорил:

— Чего невесел, алай-булай? Уж ты не птицей ли залетел к нам в Черкасский город? Где же твои таборы-улусы? Сдаётся мне, что ты и есть тот молодой мурза, что стоял на карачках перед золотым шатром своего царища годов этак двадцать назад, а? Молчишь, окаянный! Может, в трубы тебе зазвиньгать да в набаты? Может, ударить в ваш татарский тулумбас? А? Я лошадь свою продам и найму трубы и тулумбас, а ты за это, окаянное сердце, верни мне моего Санюшку, сыночка моего. Кто ныне меня, безрукого, кормить станет? В монастыре ныне такие тоже не в чести! А? Верни мне сыночка! Где он у вас сгинул? Верни хоть мёртвого, я бы на него чистую рубаху надел, я бы его…

Старик сорвался и, давясь, замолчал, теребя татарина за шаровары своей единственной рукой.

Татарин даже не шевельнулся.

Подошёл пожилой казак, хозяин подводы. Молча потаскал из-под татарина сена, отнёс лошади. Вернулся, послушал старого казака, потом сказал:

— Покупаешь, так покупай, а нет, так не копыть мне уши!

— Дай насмотреться! Я их давно не видел, с той поры, как набегом ихним забран был в полон.

— Там не насмотрелся, что ли?

— Насмотрелся вот как! А на такого вот татарина насмотреться хочу. В верховых городках наших этак не увидишь татар-то!

Булавин неотрывно смотрел на сильные руки пленного, не связанные, но неподвижные и всё равно чем-то страшные. Не такие ли руки брали лет сорок назад мягкое тёплое тело его, сажали в жёсткую плетёную корзину? Задумавшись, он не обратил вниманья на две других подводы. В одной лежал, развалясь на боку, красивый турок. Он смотрел на народ с доверчивой улыбкой и даже что-то отвечал по-русски. По этим словам его, по спокойному лицу и даже какому-то хозяйскому отношенью к подводе, когда он старательно подбирал свисавшее сено, было видно, что давно попал на Русь, должно быть, ещё в детстве.

— Бери, боярин, добрый будет тебе пахарь, лошадник и косец! — говорил казак, хозяин подводы, сидевший тут же, свесив ноги с телеги.

Тот, кого он называл боярином, только тряхнул напудренным париком и отошёл к третьей телеге. За ним протиснулись ещё двое, тоже в париках.

— Из Азова!

— Не брехай! Тот, первый-то, из Воронежа на своей бударе с гребцами приплыл. А сам-то — воевода. Гребцы сказывали, что-де только по рублю дал, когда прогон тот на полтора рубля ложится.

— Вон, вон, к бабам пошли!

Воевода Колычев уже рассматривал живой товар на третьей телеге. Он вперил горящий взгляд из-под шляпы-треуголки прямо в лицо совсем ещё юной девушки и спрашивал торговца, терского казака:

— В какой цене?

— Сорок пять рублей! — даже не глянув на богатого покупателя, лениво ответил казак.

— Истинно ума отошёл казак! Цен этаких доныне не бывало!

Колычев глянул на сопровождавших его, те согласно покачали головой. Глянул на толпу — все рожи в ухмылках.

Хозяин стоял, облокотясь на телегу, и лениво жевал мягкие конфеты. Эти же конфеты лежали на коленях у женщин-ясырок. Вторая, сидевшая спиной к первой, была заметно старше. Она не стеснялась и медленно разгрызала конфеты, спокойно посматривая на покупателей, выдерживая все взгляды. Юная же не притрагивалась и не подымала глаз.

Колычев рукой в белой перчатке приподнял её голову, чтобы рассмотреть глаза, на ресницах пленницы лишь на миг полыхнула, дрогнула слеза, затемнела глубина глаз, и большего не увидел воевода.

— Велика цена, — решительно заявил он.

— В самый раз цена: ныне ясырок много ли? То-то! Это в те года по тыще и по две набиралось тут, на Черкасском городе, а ныне поди-ко поищи, порастряси жир-то!

— Но, ты! Говори, да не заговаривайся!

— А ты не кричи, боярин, я тебе не холоп!

Толпа загудела одобрительно.

— Какого она роду-племени? — спросил Колычев.

— За Дербентом взята, береговым набегом. Бери, боярин, не прогадаешь.

— Говори окончательно — сколько? — спросил Колычев.

— Сорок три рубля — вот моё слово. Коли люба, боярин, да надобна — бери! А цену скидывать не стану. Я их, баб этих, не челобитной вымаливал, а отбивал боем, саблей вот этой!

«А молодая-то! Молодая…» — подумал Булавин, не то сокрушаясь, не то в восхищении. Он не знал почему, но в сладостной пелене только что виденного вдруг отчётливо проступила племянница беглого, Алёна.