Обречённая воля
Шрифт:
У ворот Адмиралтейского приказа разъезжено. Сани раскатились, стукнулись о воротный обсмыканный столб.
— Тпрру-у! Приехали, батюшко!
Горчаков вылез из возка, махнул рукой — отъезжай! — и направился к крыльцу. Под ногами он заметил свежераздавленные комья лошадиного навоза и по плевелу непереваренного овса узнал, что господин генерал-адмирал Головин уже в приказе, — это его коню на ночь всыпают в ясли овёс.
«Не спится, не лежится, и сон не берёт! — нахмурился Горчаков. — Видать, и верно, заявится днями сам государь, а это всегда опаску имеет: как бы неисполнением дел не навести на себя гнев. Возьмёт да отправит в Азов, под самую турецкую да татарскую пасть,
Горчаков полез по высокой лестнице в приказ.
Головин встретил Горчакова в самой канцелярии, где подьячие с притворным азартом сопели и бубнили, в виду начальства, по писаному в бумагах.
— Лесу пилёнаго — три? — триста саженей.
— …да лошадинаго покорму на девять сотен рублей.
— …дуба в брусьях и в ыном деле…
— …доска пилёная, обводная…
— Та-ак! Два ста четвертей пашеницы…
Каждый старался перекричать соседа, и оттого Головин, чтобы перекрыть этот лживый деловой гул, остановить который он не хотел и тем самым становился участником этой лжи, громко сказал:
— Не раздевайся! Поезжай домой, и пусть тебе баба подорожники пряжит! [8]
— Куда это, Фёдор Алексеевич? — взмолился Горчаков.
Головин повернул скуластое, но полное лицо, прижал губой к носу серпик усов, скрывая улыбку, но не ответил, а качнул головой — пойдём объясню! Блеснули два десятка золочёных пуговиц на кафтане, и вот уже Горчаков шёл в благовонных волнах от парика большого боярина, графа, генерал-адмирала. Одежда его, насветлённый орден и хорошо напудренный парик, не говоря о голландских башмаках, которые, по слухам, привёз ему кто-то из посланников, — всё настораживало, тревожило.
8
Пряжит — печёт сдобное.
— Куда это меня напровадить чаешь?
— Наше дело рабское: куда пошлют, туда и ложится дорога наша! — говорил Головин, возбуждённо оглянувшись.
Наконец они остановились поодаль от ушей канцелярских, в самом кабинете генерал-адмирала. Головин не посадил Горчакова, он как бы не замечал или не придавал значения болезненному виду дьяка и, поиграв пальцами по ордену, сказал всё так же загадочно:
— Фортуна пред тобою в реверанцах пала, ты возрасти можешь до полуминистра или вицеканцлера, как в тамошних землях говорят.
— Полуминистра? — вывалил глаза Горчаков, еле сдерживая подступившую резь в животе, но разум сказал: «Как бы не так! Сам Шафирова пестует в помощники, а нашего брата — в разгон!»
— Недаром я сказал тебе: беги домой и пусть твоя баба пряженики печёт тебе на дорогу, а дорога не близка…
— Не мучь, Фёдор Алексеевич! Христом-богом молю: скажи толком!
— Пришла ныне от государя грамотка — с дороги пишет — дабы ты немедля отправился в донские дикие степи, на Бахмут-городок.
— Дикие степи…
— Велено тебе разобрать пожёгное дело бахмутских копей соляных. Казаки там, кажись, атамана Булавина шалят. Напали будто бы на царёв Изюмский полк и пожгли солеварни.
— То воры, — немощно выговорил Горчаков, чувствуя, как подымается у него от волнения тошнота.
— Отбудешь немедля — вот-вот государь пожалует! — и всё там как надобно разузнаешь и учинишь по государеву указу.
— Нездоров я… — жалобно шевельнул носом Горчаков.
— Окромя того! — нажал
Головин на голос, не допуская никаких отговорок. — Окромя того, навести надобно там порядок по старым указам: беглых, всех переписав, оттоль вышлешь, кто откуда пришёл.— Всех? — похолодел Горчаков.
— Всех, кто пришёл на Дон после азовского похода. Всё ли понято?
Горчаков кивнул.
— А чего ты ныне так зелен?
— Всю ночь и утро брюхом маялся. Заутрени не отстоял.
— Выпей на тощее сердце водки чесноковой.
— Пил. Лучше.
— Вот и ладно.
— А чего это ты, батюшка Фёдор Алексеевич, про полуминистра-то мне говорил, — смеялся, поди?
— Всё может статься истинно. Меня того гляди, в сибирское царство пошлют, а не то в Питербурх. — Головин задумался ненадолго и добавил: — Лучше бы в сибирское царство. Истинно, лучше! Простору хватит, где не воняет потом мужичьим из-под парика! — тут он заметил, что дьяк приоткрыл рот в догадке, и смело докончил: — В Питербурхе мне с таким властелином не ужиться, зело много об себе значенья иметь изволит, а в слове четыре ошибки делает.
— Тяжёлый человек безмерно, — подобострастно согласился Горчаков, отведавший раз кулака светлейшего князя Меншикова.
В кабинет несколько раз заглядывали подьячие. Краснели ушами из-под дешёвеньких грязных париков, всовывали головы, наливая шеи синими жилами, кидали затравленные взгляды в сторону начальства, но Головин хмурился, и они убирались, огрызаясь друг на друга.
— Садись, отдохни, пока я пишу! — сказал Головин, озабоченно выбирая гусиное перо.
Сначала он написал письмо воеводе воронежскому Колычеву, всего несколько строк, чтобы было Горчакову всяческое вспоможение в вельми важном розыске по пожёгному делу, а паче того — и по делу беглых крестьян, солдат и работных людей. Более длинное было письмо к Апраксину. Долго скрипело перо. В тишине было слышно, как у крыльца подъезжал кто-то и снова уезжал, видимо, посыльные офицеры. На окошко навалился сине-белый край тучи. Пошёл редкий крупный снег.
«Эх, не вовремя понесёт меня!» — осторожно передохнул Горчаков.
— Фёдор Алексеевич!
— У!
— А как ноне Апраксин? Сам-то? В чести у государя или всё ещё недоволен за сыновей?
— Кто это ведает? Вроде всё забыто, да ведь это до поры до времени… — Головин перевернул лист и пошёл кидать крючки на другой странице.
— Да-а… — протянул Горчаков. — Вот они, нынешние детки! Только и смотри за ними — сами башку не потеряют, так батькину к петле подведут…
Головин поморщился, сбившись с мысли, и не ответил.
Горчаков понял и замолчал. Он вспомнил, как несколько лет назад били челом великому государю стольники Василий Желябужский с сыном Семёном на Андрея Апраксина что Андрей озорничеством бил их в калмыцком табуне под Филями. А до того Тарбеев бил челом на сына Толстого, на Василия, что тот стоял в тот день, как казнили его дружка Ваньку Шейдякова, под дорогой и резал его Тарбеева…
Вручив Горчакову второе письмо, Апраксину, Головин открыл тяжёлым ключом, похожим на амбарный, ящик стола и достал конверт.
— Меншиков пишет, — сказал Головин, многозначительно глянув на Горчакова.
— И чего? — подался вперёд всем телом дьяк.
— Пишет, коли буду когда посылать кого в те края, так чтобы заехал тот человек в его земли по Битюгу, досмотр учинил, да отписал знатно обо всём.
— Понятно, — кивнул Горчаков, понимая, что будет ему ещё навалено дел.
— Смотреть там много не надобно, а вот присмотреться там надо.
— К чему?
— А к тому, нет ли там земли порожней… — прищурился Головин. — Зело богатые там.