Обречённая воля

Горчаков кивнул согласно. Приставил братину к губам и тянул пиво, вылупив поверх расписного края покрасневшие от выпитого глаза.

— Надобно ждать воскресенья Христова, — начал Колычев о деле. — В воскресенье, на торгу, я подыщу тебе какого-нибудь тайшу из инородцев. Дело обговорим. Коль сойдёт — глядишь, тыщёнку десятин землицы и приворотишь себе.

— Тыщёнку? — изумился Горчаков.

— Да-а. Тыщёнку, а не то две! Тут у нас кусочки хороши… Ну, это не та землица, что дадена тут Романовым, Мещерским, Долгоруким али Меншикову. У того по Битюгу знаешь сколько земли!

Горчаков кивнул.

— Много земли отошло монастырям. В недавние годы патриарх благоволил тутошним монастырям. Зажили они сладко и ещё жили бы краше, да вот, поди ты, и от них крестьяне побежали на донские угодья вольные. Беда с ними, беглыми. А как их воротишь?

— С Бахмута я верну, а до других мест мне дела нет.

— Да на Бахмуте беглых — горсть. Ты бы поглядел, сколько их в стороне от шляхов. Тьма! По Хопру, по Бузулку, по Медведице и по иным рекам. — Колычев приблизил лицо — носом к носу дьяка — и прошептал: — Эту силищу ничем не вытравить, помяни моё слово!

Колычев задумчиво налил пива, подул, отгоняя золотистые хмелины, и обречённо приложился к братине. Плотная коричневая пивная влага, налитая хмельным духом, запахом жжёного зерна и пресного мёда, который любил Колычев примешивать к пиву, приятным холодом окатила живот, освежила.

— А кто тот князёк? — спросил Горчаков о своём деле.

— С ногайской стороны выходец.

— Когда обделывать станем дело?

— Дело сие неторопкое… Ежели бы был ты, как раньше делалось, повёрстан на Москве в каком-нибудь приказе и было бы велено записать тебя поместно и денежно, ан ныне не так просто. Ныне не все к тому повёрстанью рылом вышли! Вот и мы с тобой так-то… Ну, ничего! — Колычев громыхнул кулаком по столу — тотчас показалась ясырка. Он заметил, как уставился на неё дьяк, и прогнал.

— Хороша-а-а! Что твоя чёрная лебедица! А руки-те что крылья, так и плавают по аэру! — крякнул Горчаков, вворачивая по новой моде иноземное слово.

— Ничего! — продолжал хозяин прерванную мысль. — Если мы рылом не вышли на ту землицу, так мы головой вытянем! Ухваткой возьмём! Вот погоди, в воскресенье Христово заманю я сюда Оргея или ещё какого тайшу, али из мещер кого — сделаем дело, только сразу деньги нужны. Деньги-то, спрашиваю, везёшь?

Горчаков подрожал губой, выговорил, как на огне:

— Ве-везу…

7

Горчаков прибыл в Воронеж в четверг вечером. Пятница и суббота ушли у него на церковь, на визиты к Апраксину и на поездки по округе, будто бы в поисках беглых, а в действительности он высматривал земли, выспрашивал у мелких и средних помещиков, когда и как смогли они приобрести землю и за сколько. Эти поездки ещё сильней растравили его желанье заиметь в этом благодатном краю свой кусок земли. Воскресенье он ждал с большой надеждой на успех. В одном месте, верстах в двадцати от Воронежа, ему сказали, что продаётся земля. Он побежал с деньгами и едва не попал впросак: землю ту уже закупил сам Апраксин. В холодном поту Горчаков вернулся в Воронеж и никому, даже сопровождавшему его подьячему, не сказал ни слова.

В воскресенье он едва отстоял обедню. Нетерпенье терзало его. Придя из церкви, он застал в доме Колычева писаря, каких-то людей, которых он заметил через отворённую дверь в другой половине дома. По большой комнате ходил сам Колычев и, красный, рассерженно кричал на писаря:

— Сколько раз тебе говорено: ныне титул государя пишут инако! Я те покажу, как бумагу орлёну портить! Эвона, чего Курбатов выдумал: бумагу дороже денег завёл, а на иной бумаге писать чтобы не смели, а ты этаку ценность портишь, поросячье рыло твоё! Пиши, сукин сын, прости господи, навёл на грех в святое воскресенье!

Колычев перекрестился и после того, как подьячий вывел государев титул по последней моде, стал диктовать, пропустив в горницу Горчакова, и затворил дверь ото всех.

Кто был в другой половине, Горчаков хорошо не успел разглядеть, но заметил лишь на одном одежду инородца.

— Та-ак… Пиши: аз! Нет, не надобно аз! Пиши: «Всемилостивейший государь!»

— То написано у меня, — вскинул брови подьячий Игнат Курочкин.

— Тогда пиши: «Я, холоп твой, служил тебе, государю, верой и правдою многие лета, платя дани тебе конём и кормом, и ныне хощу басурманской веры отбыть и креститься хощу в православную христианскую веру. Милостивый государь-царь. Пожалуй меня, холопа твоего, вели, государь, меня крестить во имя отца и сына и святого духа и вели меня, холопа твоего, государевым жалованьем пожаловать».

— Написал? Не смарал? Тогда припиши: «Вашего величества нижайший раб».

— Всё? — спросил подьячий.

— Иди, иди с богом! — прогнал его Колычев, а сам, взволнованный, притворил дверь поплотней и подал бумагу Горчакову:

— Читай!

Горчаков пошевелил отвисшей губой. Всё было правильно, но он смотрел на воеводу, не затворяя рта.

— Чего глядишь? Дело скрянулось с места.

— Как скрянулось?

— Сейчас подпись поставит некрещёный, и сей день бумага с почтовой тройкой пойдёт на Москву. Давай деньги!

— Ну?

— Давай деньги! А через месяц, пока ты дело государево мытаришь, придёт ответ с позволеньем государевым. Сведём некрещёного в церковь, а не то и дома окрестим.

— А он согласен продать?

— Согласен.

— Сколько?

Колычев прищурился, неторопливо готовя ответ.

— Полторы тыщи десятин! Все земли хороши, сам видел. Леса и поля. Земля густа, лежит та земля к восходу от Дона.

У Горчакова ёкнуло от неожиданности сердце. Губы пересохли и язык прилип к нёбу.

— А цена? — прошептал он.

— Я дал ему две пары красных онуч, новых, задатку ради, а деньги сам заплатишь, когда бумагу выправим, после крещенья.

— А сколько? — он прикинул, сколько тысяч может собрать.

— Денег-то? Да рублей семьдесят.

— Это для задатку?

— Задатку дал — онучи!

— Семьдесят рублей — вся плата?

— По тутошним ценам — вся.

Горчаков ел глазами воеводу: ему и верилось и не верилось.

— Ужель куплю? Ужель манна с неба? — проговорил он бесконтрольно, но опыт жизни тотчас подсказал ему: не показывай радость, а то запросит торговый сводник больше.

— Дабы всё было пристойно закону, пошлину заплатишь по новоуказанной статье.

— Да что пошлина! — отмахнулся Горчаков, глядя куда-то в стену и будто выскабливая с неё прилипшую мысль, вдруг забеспокоившую его. Выскоблил:

— А чего ты не присовокупишь те земли себе? — спросил он настороженно.

— Мне больше нельзя, — коротко и убедительно ответил воевода. Он распахнул двери и крикнул что-то не по-русски. В той половине дома смолк говор. Там зашикали. Замелькали чьи-то лица. — Иди сюда, Оргей! Иди, иди смелей!