Обречённая воля

Ему виделась придонская земля, бескрайние поля выколосившейся пшеницы, а по осени — длинные вереницы обозов с зерном, салом, битой птицей, солью, его обозов, идущих на Москву. Он видел своих людей, торгующих в обжорном ряду, слышал звон золота и начинал верить в то, что посылка его на Бахмут — редкое счастье. Забывались при этих мыслях все неудобства дороги: холод, страхи, степные свисты и чьи-то странные костры, но оставался непонятно отчего пришедший страх перед запахом дыма в пустом неоглядном поле. Не знал он, что этот страх перед дымом однажды спасёт его, как загнанного волка…

Зима подкатила и к Дону. Горчаков вглядывался в даль в ожидании, когда покажутся наконец колокольни воронежских церквей, но кругом, то заслоняя впереди дорогу, то снова открывая дали, плыли мимо саней леса. Дубы давно обронили узорчато-резаную листву свою и теперь корявились, кичились силой кривых ветвей перед хрупкой и тоже голой ольхой, по-зимнему серо отсвечивавшей вдоль заснеженных опушек. Раздетые и как от стыда притихшие в своей наготе леса открывали взору дьяка отдалённые от дороги, глубинно-заповедные поляны свои. Приглушённым светом отливал приречный краснотал, хмуро дыбились вербы, а подбористые тополя в сухом железно-холодном отсвете выпестывались к блёклому низкому небу. Утром последнего поезжего дня видели лису — полыхнула рыжим огнём, померцала белыми пахами и только навела унынье. Но вот зачечекала сорока, где-то взграяло вороньё — прилюдные птицы окликали конец пути. Через половину часа в их дорогу стали вливаться новые санные пути, потемнел от навоза перетолчённый снег. Приветливо, но пока ещё вдали, то справа, то слева мелькали соломенные крыши, и вот над окатистым лезвием горизонта сумеречно заклубилось что-то, закучерявилось — то наплывало издали и росло городское месиво деревьев, крыш, частокол колоколен.

Воронеж…

В воротах солдат с ленивым равнодушием проводил взглядом сани и даже не вынул руки из рукавов. Второй сидел у порога сторожки и чистил слюду фонаря. Он не поднял головы, видать, немало наезжает сюда всякого начального люда от Москвы, от Азова, от Троицкого, от придонских полков. Немало ездит из Черкасска старшин, казаков-челобитчиков, легковых станиц с сундуками под царёво жалованье. То обстоятельство, что солдаты не обратили на дьяка должного вниманья, тем не менее, оскорбило его.

Дом воеводы был деревянный, но срубленный уже не по-дедовски — три окна на улицу, крыльцо под двускатной крышей, перила не сплошняком, как на рундуках старомосковских домов, а в палочку, продувные — всё видно. Из дверей вместо слуги выскочил краснорожий кухмейстер и прямо под ноги лошадям выбросил в снег дымящуюся головню. Не удивился, не прибавил шагу, лишь оставил дверь растворённой, и вскоре из глубины послышался его равнодушный голос:

— Приехал кто-то! А бог его знает!

За ужином Колычев после официального разговора по бахмутскому делу дал понять Горчакову, что надежды его отыскать в верховьях Дона порожние земли — дело безнадёжное, почти такое же безнадёжное, как урезонить бахмутских казаков. Эта последняя прибавка, сказанная будто бы вскользь, сплела воедино два важных, одинаково нужных дела, от исполнения коих многое будет зависеть в жизни и служебной судьбе дьяка Горчакова.

— Ну, с казаками-то мы справимся, — самонадеянно ответил он Колычеву.

Тот пожал плечами, не отрываясь от холодной говядины с хреном.

Колычев осторожно выпытал в разговоре за водкой, что ему лично не было прямых указаний о принятии мер против самовольства бахмутских казаков, его дело ограничивалось распоряжением Шидловскому, чтобы тот помог разобраться в пожёгном деле присланному из Москвы дьяку.

— С пожёгным делом всё ясно, — заметил он, наливая в серебряные стопы водку гостю и себе. — Иное дело, когда станешь отыскивать беглых.

— Атаман должен бумагу мне подать, — откинулся на стену Горчаков.

— А вот увидишь, как он тебе подаст! — хехекнул Колычев.

Он постучал блюдом по столу — вошла молодая ясырка, купленная Колычевым на торгу в Черкасском городе. Вошла, окинула стол тревожным взглядом, увидела пустые блюда, забрала их. Когда блюда уже были у неё в руках, она вдруг составила их одно в одно, а свободной рукой ловко вытерла жирные пальцы воеводы полотенцем, висевшим у неё на плече.

— Пива холодного! — буркнул Колычев.

Турчанка присела, как от страха, но в глазах её полыхнуло подобострастие к повелителю. Горчаков открыл по привычке рот и забыл, о чём он только что говорил. Он увидел, как при свете сальных свечей матово светилась у пленницы гладкая кожа высокой шеи, и ноздри его заходили, как у жеребца.

— Много ли отдал? — откуда-то из самого живота, не своим голосом спросил Горчаков.

— Кучу денег! — сокрушённо покачал головой Колычев.

— Сколько?

— Сорок пять рублей! — выдохнул хозяин, оборачиваясь на шаги невольницы.

Горчаков крякнул, прикидывая, но, глянув в чёрные омута ясыркиных глаз, убеждённо сказал:

— За такую и не жалко, ей-бо!..

— Не жалко? А ты знаешь, сколь много это по тутошним ценам? То-то! Тут за эту цену можно столько земли купить, что где-нибудь во Владимире десять деревень разместишь.

— Как десять? — тотчас вернулось к Горчакову деловое настроение.

— А ежели при уме всё делать… — загадочно ответил Колычев.

Припугнуть Колычева Горчакову было нечем, да и опытен был тот, всякого навидался с той поры, как сел на Воронеже. Что там приказный человек, если ему приходилось тут видывать самого государя и его ближних людей! Вон сам Апраксин обедает у него чуть не каждый день. Не от большой головы почёт такой, а оттого, что открыли тут корабельные верфи.

Как бы там ни было, но хитрить тут не придётся, и Горчаков откровенно попросил:

— Помоги мне, век не забуду! — он вывалил на Колычева бараньи немигающие глаза, веско добавил: — Я ить неспроста, я ить благодарность иметь стану: сколько стоит помощь твоя, столько и дадено будет…

Холодное пиво, принесённое ясыркой в глиняном кувшине, пахло густо. Колычев плеснул его в широкую братину — зазолотились жёлтые хмелины сверху…

— Ныне тут, в Придонье, доброхотов зело много по-развелось, — начал было хозяин, но тут же успокоил гостя: — Но тутошние доброхоты все у меня тут!

Он опустил братину на стол и сжал кулак.

Горчаков согласился и торопливо кивнул, как бы приветствуя силу Колычева.

— Да мне и московские доброхоты не страшны. Напою раз-другой — вот тебе и ручные станут.

Он подмигнул гостю и беззвучно, расслабленный выпитым, рассмеялся.

— Ни один местный доброхот остуды со мной принять не посмеет: сомну, как зерно в жерновах. Все они, мне ведомо от Апраксина, добились мест своих через старшего доброхота, а делать ничего не делают и живут как сущие паразиты во своих деревнях. Правды ради скажу, что есть один доброхот тутошний, воронежский, по фамилии Данилов, этот востёр. Донёс мне на царедворцев, кои на Воронеже службы государевы отбывают. А ещё, неуёмный, нашёл человек с пятьсот всяких чинов, что праздно живут за разного рода чиновными людьми, а нигде в переписи не написаны. Премногие из них грамотны, по канцеляриям забились, пишут, на подьячих работают и век-де без государева дела коротают. Я же те списки не отсылывал, а про себя держу, — прохвастался пьяный Колычев, и Горчаков тотчас спросил:

— А почто?

— Что — почто?

— А бумаги те у себя держишь почто?

— Какие бумаги? — окостенел Колычев.

— А списки Даниловы?

— А по то, что надобно поначалу всё проверить, а потом на те списки росчерк положить! Знаю службу!

Горчаков понял, что так его не подденешь. «Деньги, токмо деньги!» — решил он окончательно и напрямик спросил:

— Сколько возьмёшь?

— За что?

— За то, что найдёшь мне продавца земельного.

— Вдруг не скажешь: по коню цена, по земле плата…