Обречённые. Том 1
Шрифт:
— Пошли быстрее, нехорошо весь день пропускать.
— Почему?
— Ну… Не принято, значит.
Мэтхен поплёлся за беспечно насвистывающей Эири. Хотя голову по-прежнему ломило, а после озёрной водички появилась ещё и острая резь в животе. Впрочем, много ли осталось от привычного въедливого, дотошного историка Мэтхена, который попал в Подкуполье за то, что слишком много знал? С каждым днём он вытеснялся другим, ещё толком неизвестным — но куда более знакомым с жизнью в Подкуполье Меченым Эдиком. Этот новый не только не страдал от потери привычного комфорта, он ценил именно эту жизнь, в Подкуполье. Существование в прежнем мире он считал сном, нереальным мороком.
С другими, по большей части молодыми мутантами, Эрхард перешагнул
Петрович окинул Мэтхена хмурым взглядом сверху — и по-своему истолковал его бледность и шатающуюся походку:
— Не отошёл ещё от радости подкупольской? Иди, посиди в уголке. Вечером пойдёшь за баландой. Выздоровеешь — отработаешь.
Глава 4. Школа Подкуполья
— Прочитай этот абзац, Гуг, — сказал Мэтхен.
— «И он разросся, этот парк, и стал любимым местом отдыха для взрослых, а для молодёжи он был даже не местом, а самой жизнью в пору её юного цветения, он рос вместе с ними, был юн, как они, но его зелёные кроны уже шумели на ветру, и в солнечные дни там уже было тенистои можно было найти таинственные укромные уголки, а ночью, под луной, он был прекрасен, а в дождливые осенние ночи, когда опадал мокрый жёлтый лист, виясь и шурша во тьме, там было даже страшновато, в этом парке».
Читал, и не по слогам, а с выражением, крошечный мохнатый человечек с высоколобой, яйцеподобной головой. В нём было сантиметров шестьдесят, не больше. Человечка звали Великан Гугнява, было ему уже пять лет, и Мэтхен не сомневался, что больше он не вырастет. Но Гугнява, хоть и пришёл в школу недавно, оказался из самых способных учеников. Он водил крошечным пальчиком по ветхим страницам, и слова старинной книги оживали, превращаясь в кровавое и героическое сказание. Малышня слушала, затаив дыхание: им открывался пугающе-огромный, но чудесный и яркий мир. Кажется, сделай лишь шаг, и покинешь унылое, загаженное Подкуполье.
Но ох, как непрост этот шаг. И раз за разом Учителю Эду приходится отвечать на вопросы:
— А что такое этот парк? Он как то Чудовище, что позавчера на окраине заметили?
— А почему они зелёные, когда все листья чёрные?
— А что такое эти кроны, и почему они шумели на ветру?
— А что такое луна? А правда, что она из замёрзшего пойла состоит?
— А почему листья жёлтые, когда они зелёные были, и почему они опадают?
Столько вопросов — на один небольшой абзац. А сколько их будет, когда перевернётся последняя страница найденной в развалинах книжки? Когда освоившие чтение прочитают и другие книги? Не просто раскрыть ворота в другой мир тем, чьё настоящее — чёрная слизь, свинцовый смог и налакавшиеся у краников до изумления родители. Тем, у кого нет ни будущего, ни прошлого, одно лишь уныло-однообразное вечное настоящее.
И всё-таки Мэтхен не жалел о своём решении. С помощью Петровича они находили развалины, разбирали их, вытаскивали крошечные квадратики потемневшей, хрупкой бумаги — и читали, жадно пытаясь узнать об окружающем мире. Для Мэтхена это стало суровым экзаменом: не просто человеку, в глаза не видевшему бумажную книгу, понять, что с ней делать, как правильно держать, в каком порядке перелистывать страницы… А когда дочитал найденный в руинах учебник истории, он понял, что и его знания никуда не годятся: одно дело чьи-то досужие пересказы, а другое — первоисточники. Учились дети Подкуполья — но не менее напряжённо, хоть и неявно, учился и он сам.
Да, тут была Страна. Даже не одна, а много стран, живших в мире и дружбе, одной семьёй. Семья эта рассыпалась мелочными дрязгами, все вцепились друг другу в глотки в попытке стать чуть богаче соседа — и в итоге оказались тут. В Подкуполье. Не всегда рассказывать историю было приятно. Но он не лгал. Надо, чтобы они знали не только о славе, но и об ошибках предков. Только тогда они их
не повторят. И, быть может, ещё сделают Подкуполье по-настоящему своей страной.Дни сменяли дни, становилось чуть холоднее, потом чуть теплее — лето сменилось зимой, а зима летом. Мэтхен потерял счёт времени: скорее всего, он жил в Подкуполье уже больше года. Зима и лето почти не отличались друг от друга: одинаково стылые, промозглые, унылые. Солнце не показывалось, только если случится разрыв в обложных тучах смога, которые, в свою очередь, удерживал Купол. Сажа и капельки какой-то маслянистой дряни конденсировали разлитую в атмосфере влагу и падали вниз — оттого каждый день шли мутные мутные, порой и просто чёрные, ядовитые дожди. Из этой-то смеси и состояла вездесущая чёрная слизь. Не было тепла — но местные не видели и снега. По забарьерским меркам, летом тут было градусов десять-пятнадцать, а зимой пять-десять. Разница почти не ощущалась.
Дни походили один на другой, как две капли водки: с утра пораньше, страдая от похмелья, на ходу поправляясь из чёрных луж, народишко подтягивался к заводу, а сердитый, дотошный Петрович заставлял всех хоть как-то работать. И гордилась своей блондинистостью головозадая красавица, травила похабные анекдоты и благоухала озоном амёба-переросток, а Петрович матерился, порхая под закопчённым потолком из цеха в цех. Пыль, сажа и машинное масло, покрывавшие его крылья сплошным ковром, клочьями и каплями падали на головы неспособным летать. Некоторые пытались отлынивать, или демонстрировали уж полную неспособность к обучению. К таким он подлетал и метко бил гаечным ключом по голове. Прежде, чем наглого летуна удавалось схватить за ногу, он успевал взмыть к потолку. Особенно доставалось блондинке, но у той, похоже, на голове-заднице был слишком толстый слой жира. Она только ойкала и тупила ещё больше.
Вечером по хмурым лицам начинали гулять улыбки: работяги тянулись к раздаче. Но и она была лишь преддверием Главной Радости, иные даже пренебрегали синтетической баландой, сразу занимая очередь к краникам. Но Мэтхен не мог себя заставить снова взять в рот пойло — уж больно нерадостными были последствия первого опыта. И как его не сожрали каннибалы в пьяном сне? Не, алкоголизм до добра не доведёт. Тем более, что есть и другая забава.
…Мэтхен мечтал, как после смены, пока посельчане толкаются задами у кранов, наконец, сможет дочитать книгу. Восемьсот страниц, да ещё шрифт поблек и расплылся от времени, а бумага пожелтела — не шутка. Хорошо хоть, из двух консервных банок и обрывка ткани удалось соорудить что-то вроде керосинки. Нашлось и топливо: «вода» из чёрных луж с пугающе-яркой розовой пеной, которые так любили алкаши, и правда ярко горит. Только вот коптит — кто бы знал, как! И резина так не может…
Мэтхен уселся на накрытые целлофаном кирпичи, служившие стулом, запалил самодельный светильник. Зажигалку подкинул Петрович — мастер подобрал её среди мусора, а заправил синтетическим, как и баланда, бензином. Большая его часть, как и выработанного при переработке мусора биогаза, шла за Барьер. Но Петрович давно проковырял в трубах дырочку, аккуратненько врезал туда краник из-под пойла — на собственные нужды хватало. Делился и с подкуполянами. А Мэтхен первые дни гадал, как они разводят огонь! Словом, теперь была и книжка, и светильник. Оставалось сесть поудобнее в «кресле», и, когда коптящее пламя «керосинки» разгорится, руки сами собой раскроют книгу.
Не получилось. На улице раздался весёлый гомон, кто-то звонко рассмеялся, кто-то едва слышно зашептал — наверное, полагали, что он не услышит. «Насосались пойла и пошли с трезвенником разбираться?» — подумал он. От мысли, что алкашей придётся выставлять, пока они не загадили и не порвали книгу, становилось тоскливо. Но голоса были звонкие и высокие — детские. Ещё хлеще: алкаши, может, и не заметят, а любопытные малолетки глазасты, как никто…
— Тише, мелюзга! — раздался голос Эири. — Да не хватайтесь за неё, порвёте!