Обретение крыльев

Действительно говорила, не далее как вчера вечером. Тогда эта мысль показалась справедливой, но теперь, при свете дня, представлялась скорее рискованной проказой. До сих пор прихожане с Арч-стрит мирились с моими антирабовладельческими выступлениями примерно так, как приходится мириться с роем насекомых в воздухе, которых либо прихлопываешь, либо не замечаешь. Но скамья – совсем другое дело. Это мятеж, и он вряд ли поможет в длительной борьбе за должность квакерского священника. Идея сесть на скамью для негров возникла после прочтения «Либерейтора», антирабовладельческой газеты, которую мы с Ниной тайком проносили домой. Ее выпускал мистер Уильям Ллойд Гаррисон, пожалуй самый радикальный в стране аболиционист. Найди Кэтрин хоть одну газету, немедленно выселила бы нас. Мы прятали экземпляры «Либерейтора» под матрасами, и я подумала, что стоит их сжечь.

Хранить небезопасно. Все лето сброд, поддерживающий рабовладельцев, запугивал несогласных – и не на Юге, а здесь, на Севере. Они сбрасывали в реки печатные станки аболиционистов, сжигали жилища свободных чернокожих и аболиционистов – в одной только Филадельфии спалили около пятидесяти домов. Такое насилие потрясало нас с Ниной. Оказалось, куда бы ты ни уехал, нигде не был в безопасности. На аболициониста могли напасть посреди улицы – обругать, избить, забить камнями, убить. Многим приходилось скрываться.

Увидев разочарование на лице Нины, я пожалела, что с нами нет Лукреции. Я представила, как она появляется здесь в капоре из белого органди, как бесстрашно глядит перед собой. Однако они с Джеймсом перешли в другой молитвенный дом, посчитав Арч-стрит чересчур консервативной. Я хотела последовать за ней, но Кэтрин дала понять, что в этом случае нам с Ниной придется искать другое жилье. Найти комнаты для двух незамужних сестер было непросто. Иногда я вспоминала, как стояла на берегу Делавэра и обещала Лукреции, что не стану оглядываться назад, и изо всех сил старалась сдержать слово. Но часто приходилось идти на компромисс, делать маленькие уступки.

– Ты ведь не струсила, правда? – забеспокоилась Нина. – Скажи, что нет.

Я услышала сквозь шум толпы голос Израэля, который звал Бекки, и, подняв взгляд, успела заметить его спину, прежде чем он вошел в молитвенный дом. На миг я замерла, ощущая жар от лошадиных седел и вонь лошадиной мочи от мостовой.

– Нет… Пошли, они меня не остановят.

Она взяла меня под руку и потащила к двери, дерзко вздернув подбородок, как делала в детстве, а мне вспомнилось, как в свои четырнадцать лет она сидела на желтом канапе перед преподобным Гадсденом, точно так же вздернув подбородок, и отказывалась от конфирмации в церкви Святого Филипа.

Вскоре после приезда Нины в Филадельфию квакеры определили ее воспитательницей в детский сад. Она презирала эту работу. Наши просьбы дать ей другую проигнорировали. Полагаю, они рассчитывали сбить с нее спесь, заставив пеленать младенцев. Соискатели ее руки, включая сына Джейн Бетлман, Эдварда, отталкивали друг друга, чтобы помочь ей выйти из экипажа, а потом тащились следом в надежде подобрать то, что она может обронить. Нина, однако, сочла всех их скучными. Прошлой зимой ей минуло тридцать, и я забеспокоилась, но не из-за того, что она, как и я, превратится в очередную тетушку Амелию Джейн. Более того, сама же говорила, что, если ее свекровью станет миссис Бетлман, нам обеим придется утопиться. Нет, беспокоило меня то, что сестра встретит свои сорок три года, как я, и будет по-прежнему возиться с младенцами квакеров.

Скамья для негров стояла у лестницы, ведущей на балкон. Как обычно, охраняющий ее человек следил, чтобы ни один белый не сел на нее по ошибке и ни один чернокожий не прошел мимо. Сегодня это был Эдвард Бетлман, я вздохнула. Похоже, мы обречены снова и снова конфликтовать с его семьей.

На скамье, в квакерских платьях и капорах, сидели Сара Мэпс Дуглас и ее мать Грейс. Среди нас только эти женщины и были чернокожими. Сара Мэпс, почти ровесница Нины, работала учительницей в школе для чернокожих детей, которую сама же и основала, а ее мать была модисткой. Обе известны аболиционистскими взглядами, но, подходя к ним, я впервые спросила себя, а не станут ли они возражать против нашего с Ниной поступка, не навредит ли он им.

Я заколебалась, Нина почувствовала мое замешательство и, решив, что я трушу, стремительно подошла к скамье и плюхнулась рядом со старшей женщиной.

Дальнейшее произошло одновременно: с губ миссис Дуглас слетает вздох удивления, Сара Мэпс оборачивается и непонимающе смотрит на меня, Эдвард Бетлман наклоняется к Нине, чересчур громко сообщая:

– Не здесь, здесь вам сидеть нельзя.

Не обращая на него внимания, Нина с дерзким видом уставилась перед собой, а я села рядом с Сарой Мэпс. Эдвард повернулся ко мне:

– Мисс Гримке, это скамья для негров, вам придется пересесть.

– Нам здесь удобно, – отрезала я.

Люди, сидевшие в ближайших рядах, вытягивали шею, чтобы узнать, в чем дело.

Эдвард ушел, и в наступившей тишине стало слышно, как женщины раскрывают веера, а мужчины откашливаются. Я надеялась, что инцидент утихнет сам собой, но со скамьи старейшин послышался громкий шепот, Эдвард вернулся с отцом.

Мы четверо на скамье инстинктивно придвинулись друг к другу.

– Прошу вас проявить уважение к святости и традициям нашего собрания и пересесть, – произнес мистер Бетлман.

Миссис Дуглас часто задышала, и я испугалась, что мы подвергли их опасности. С запозданием я припомнила свободную черную женщину, которая на свадьбе села на скамью для белых, и ее заставили потом подметать улицы. Я указала на двух женщин:

– Они не имеют отношения к… – чуть не сказала «к нашему протесту», но вовремя остановилась. – Они не имеют отношения к этому.

– Неправда, – возразила Сара Мэпс, взглянув на мать, а потом на мистера Бетлмана. – Мы имеем к этому самое прямое отношение. Мы сидим здесь вместе, разве нет?

Чтобы скрыть дрожь в руках, она засунула их в складки юбки. Глядя на них, я переполнилась любовью и печалью.

Мистер Бетлман ждал, но мы не двигались.

– Прошу вас в последний раз, – выдавил из себя он.

У него был недоумевающий разгневанный вид, полный сознания собственной правоты, но он вряд ли стал бы применять силу.

Нина выпрямилась, глаза ее горели.

– Мы не пересядем, сэр!

Он покраснел. Повернувшись ко мне, заговорил свистящим шепотом:

– Послушайтесь меня, мисс Гримке. Обуздайте сестру, а заодно и себя.

Когда он ушел, я бросила взгляд на Сару Мэпс и ее мать. Они с облегчением взялись за руки. Нина ликовала. Она всегда была храбрее меня. Я слишком беспокоилась из-за мнения окружающих, ее же оно совершенно не волновало. Я была осторожной, она – дерзкой. Я была мыслителем, она – созидателем. Я разжигала огонь, она поддерживала его. И тогда, и после я понимала, какими хитрыми были парки. Нина стала одним крылом, я – другим.

* * *

Сентябрьским днем Кэтрин вызвала нас из комнат колокольчиком, как мы полагали, на мирное чаепитие. Она часто звонила в колокольчик, когда получала письма, или подавала еду, или нуждалась в помощи по хозяйству. Ничего не подозревая, мы спустились вниз. В гостиной на стульях сидели, словно аршин проглотив, старейшины, некоторые стояли у стены, и среди них – Израэль. Кэтрин, единственная женщина, величественно восседала в старинном кресле с высокой спинкой, обитом бархатом. Мы попали на суд инквизиции.