Обручник. Книга первая. Изверец

Близилась ночь.

Напротив дома остановились две женщины. Одна другой сказала, видимо завершая рассказ:

– Я ему отсоветовала.

«Отсоветовала… Отсоветовала… Отсоветовала…» – это все он произнес мысленно, как бы закрепив в сознании впервые им услышанное слово. Будто оно могло когда-то пригодиться и теперь взято про запас.

«Отсоветовала…»

Сам же он долго вызревал голосом, потом заговорил. Но не «отсоветовала» сказал, а обратился с вопросом к стенам, которые его окружали:

– И где же ее черти носят?

Он хотел было поправиться и произнести – «их», но раздумал, ибо сын еще не являлся составной частью ее прилюдного блуда.

Под окном – на этот раз совершенно молча – навялилась жердистая фигура.

– Ну, кажись, – придрожал он шепотом, – пошли косяком. И в это же время кто-то взвозился в коридоре.

Дверь чуть приотворилась, и ломкий юношеский голос вопросил:

– Сосо, ты дома?

Бесо отсутулил плечи, поняв, что это припожаловал кто-то из друзей сына.

А потом все вокруг растворилось на весь распах, и Бесо стало понятно, что заявились хозяева.

– Ну где ты тут скрываешься? – спросила Кэтэ, выдавливая собой темноту, потому как была в белом платье.

Пока Бесо соображал, как себя дальше вести, Сосо вздул огонь и приблизил лампу к лицу отца.

– А ты все еще похож на себя, – сказал. Этого, конечно, было достаточно, чтобы взбеситься.

Но его взор наткнулся на раскрытую тетрадь, где, расположенные в лесенку, были записаны стихи.

Бесо прочитал их вслух:

Волны доились пенойИ, не добыв молока,Таяли постепенноВ серости злого песка.

– Ты написал? – спросил отец так, словно застал сына за фальшивомонетством.

Сосо опустил глаза.

– А почему у тебя песок «злой»? – напорно поинтересовался Бесо. – Ты ведь на нем иной день валяешься до самой ночи.

– Я никогда не купаюсь! – вдруг ответил Сосо.

– Почему?

– Наверно как раз потому, – ответила за сына мать, – что песок – «злой».

И он вспомнил, что один раз водил сына на берег Куры. Там, видел он, волна доплескивалась до его подошв, он ежился, но с места не сходил. А вот купающимся он его действительно не видел.

И теперь Бесо уже злился на себя. Он как бы потерял инициативу, что ли. Ведь собирался выступить в роли прокурора или судьи. В худшем случае следователя. А превратился в мягкого, неведомо откуда тут появившегося, обывателя.

Но чача все же нашлась. Она просто была перепрятана. Может, даже от Сосо.

И там, за столом, между отцом и сыном произошел такой разговор.

– А зачем пьют? – полюбопытничал Сосо.

– Чтобы стало лучше, чем было.

– Ну а когда стало хорошо, зачем?

– А чтобы сделалось более прекрасно.

– А что нужно, чтобы сотворилось все, что распрекрасно и необходимо?

– Умереть.

Глава седьмая

1

Изможденность спеленала все его тело, и ему не хотелось ни есть, ни пить, ни даже спать. А просто желалось в спокойствии опустить руки, приложиться плечом к чему-то неподвижному и так стоять, пока ноги не подломятся в казанках и тело не рухнет наземь, развязав в себе узел скреплявшего его терпения и упорства.

И мучительная мысль, не дававшая Сосо покоя все эти дни, вдруг обрела конкретную четкость и строй. Конечно же, он ненавидел в этот час Бесо, его поведение сбивало с ритма все представление о мужчинах, которым повезло стать отцами, и никакие угрызения совести, ежели они случатся, не способны поправить дело, так грубо загубленное бездумным ощущением своей безнаказанности. И в ослепшей от ярости душе Сосо не было иных чувств, кроме мести. Конечно же, больше не даст он мать в обиду. Ведь она у него – самая лучшая.

Кэтэ тоже неделю не показывалась на люди. На этот раз очень долго не сходили с лица синяки, которым наградил ее, неожиданно заявившийся, Бесо.

От напряжения мысли заболела голова, и Сосо вспомнил рассказ одного старика, как он в свое время пришел с войны и нигде не мог спать. Как говорил, контузия мешала. Это о ней он шутил, что ушел, когда одна была жена, а вернулся – две. И от обоих – головная боль. И вот теперь Сосо знает, что это такое.

И тот самый служивый, когда совсем стало невмоготу, вырыл себе во дворе окоп и там отсыпался.

То же решил сделать и Сосо. Вот сейчас возьмет лопату и станет сооружать себе убежище. Чтобы ни от кого не зависеть. Разве что от Бога. И больше оттого, что, как кому-то сказала Кэтэ, он господний, если не посланник, то приютник. Это Бог приютил его на этой земле, дал возможность ей, матери, порадоваться, что у нее есть сын. Говорят, сначала что-то близкое к радушию было и у отца. Но это в пору, когда водка, как в свое время говорил служивый о контузии, не стала его второй женой. И ей он верен, как опять же пошутил кто-то из стариков, по гроб и дальше.

Не сказать, что отца в Гори не любили. Скорее, к нему относились равнодушно. И когда он проходил мимо какой-либо компании, углыхали голосами, ждали, когда Бесо удалится, и только после этого продолжали прерванный разговор, однако ни сказав о нем ни слова.

А вот его, Сосо, старики, которые чинно посиживали возле своих домов, приветствовали как доброго приятеля, присмыкивая козырьки фуражек или лобища папах, словно он был если не величина, то личность. Или, на худой конец, – начальство.

И Сосо это нравилось. И он улыбался внутрь себя. И шел далее более торжественным, вымывающим из-под себя ноги, шагом.

Всякий раз, как казалось Сосо, вечерность происходила с земли. Тени наливались более зримой густотой, выползали из тех укромий, в которых прятались целый день, и начинали медленно, как это делает вода, заливать окрестности. Хотя все пространство, что, поддержано небесным сиянием, продолжало сопротивляться нашествию тьмы.

На этот же раз завечерело с неба. Сперва загустело оно в зените, засинело и растекло тусклость по горизонту, придавило к земле все то, что собиралось стать зарею и потом – незаметно – взроило в вышине звезды.