Обручник. Книга первая. Изверец

Запахло укропом с огорода. И тут же чуть дохнуло прихолодью.

Сосо поежился. Он все еще держал лопату в руках, хотя не сделал ею ни одного копка. Потому как мысль о служивом перебил себе думой о Лермонтове. О поэте, который о горах написал так пронзительно и точно «кремнистый путь блестит». Сколько раз Сосо видел все это, и в груди шевелилось желание рассказать обо всем том стихами, но они застревали где-то между душой и чем-то тем, что не навяливается на язык назвать разумом. Ибо разум, считал Сосо, есть у людей, уже поживших на земле, ощутивших и горечь сладкого, и сладость горького. Это тоже сказал тот окопник. А для Сосо все пока пребывает в обыкновенной пресноте. В том однообразии, которое, как порой кажется, не имеет ни цвета, ни запаха, ни тепла, ни холода. Оно просто – пребывает. И этим все сказано. И в этом заложена та суть, которую в дальнейшем, став настоящим юношей, а потом мужчиной и стариком, надо будет расшифровать, развести по тем понятиям, которые и обернут в мудрость обыкновенную, ничего сейчас не значащую, простоту.

На этот раз отец колошматил мать за Давида Писмамедова. Тоже еврея. Только совсем нехитрого и очень душевного. Он не смотрел на мать как на прислужницу, хотя она и делала по дому всю черную работу. Он звал ее – сестра.

И это именно Писмамедов сказал:

– Вы – грузины – нежный народ. В вас живет боязнь Бога и непонимание опасности, которая вам угрожает от самих себя. А женщины ваши – сплошь поцелуйные создания.

Последняя фраза, конечно, насторожила. Ибо мать Сосо была тоже женщиной. И, как все говорили, чуть ли не самой красивой в Гори, ежели не сказать и дальше.

– И еще вам не хватает, – продолжил Давид, – это – стоп-слов.

– А что это за слова? – поинтересовался Сосо.

– Это, скорее, не слова, а молчание. Вы всегда взрываетесь, наговариваете друг другу кучу разных гадостей. А потом – песнями – отмаливаете грех своего недержания. Ты не заметил, что после ссоры грузины всегда поют?

Этого Сосо утверждать не мог. Ибо отец никогда не пел после ссоры. Вот до нее – случалось. Когда выпивал слишком много и потом – заплетающимся языком – пробовал взять на абордаж какую-нибудь неподатливую мелодию.

Песню он пел все время одну и ту же, со словами которые, может, даже выдумал сам, потому как никто больше так ее не пел:

Не вини меня, что я горец без горИ без моря моряк.

Правда, другой раз прорывались и еще такие строки:

Не вини меня, что я совесть сжег,А ум-разум спалил.

И, главное, Сосо ни разу не услыхал, перед кем же отец, собственно, винился. Может, перед собственным родителем, который – по слухам – был смиренным и разумным человеком. А может, и перед дедом, буйный нрав которого понесли все младшие Джугашвили. А скорее всего, перед родичем, погибшем от ножа и так и оставшимся неотомщенным.

Сосо еще не воспринимал коварство чьей-либо крови. Пока люди для него делились на тех, кто были себе на уме, и на иных, чьи души пребывали ничуть не уже, чем ворота нараспашку. Именно такие люди ему нравились больше, хотя хитрость привлекала тем, что была недосягаемой, почти запредельной.

И хотя все говорили, что Давид Писмамедов хитрый, как и всякий еврей, Сосо этого не находил. Он был чем-то средним между хитростью и простотой. Вот это как-то спросил:

– Чтобы ты сделал, ежели бы стал главным правителем на земле?

Сосо ответил молниеносно:

– Понял, что я самый глупый человек на свете.

– Это почему же?

– Потому что поверил в такую сказку.

– Ну а если бы случилось на самом деле?

– Не может случиться то, чего нету в природе. Всякий, кто возомнил, что он над всеми, должен быть Богом. А Бог-то уже тот, кто выставил его на это посмешище.

Давид призадумался. Он часто подтрунивал над грузинскими мальчишками, потому как они от еврейских детей отличались, можно сказать, болезненной доверчивостью. А вот Сосо, как говорится, не в породу. Может, правда говорят…

– Меня учитель выгнал из класска, – вдруг заговорил Сосо, – когда я ему сказал, что у Бога нет плохих детей, есть те, которые плохо понимают, что он их единственный отец.

– Ну и за что же учитель тебя попросил покинуть класс?

– Подумал, что я издеваюсь над ним, потому как у него было два отчима.

Давид всполошил губы улыбкой.

Он действительно ловил себя на мысли, что любит Сосо. И это чувство с каждым днем укреплялось в нем, укорененно прорастая в другие, менее значительные и оттого второстепенные чувства. Но всех их объединяло желание сделать для Сосо что-то такое, чтобы это не затронуло его самолюбия. Ибо на предложение взять деньги на какие-то свои мелкие нужды Сосо сказал:

– Деньги любят хозяина больше, чем он их. Потому они вопят, когда попадают в чужие руки.

– Не понял? – насторожился Писмамедов. – Что же, нам всем надо становиться «скупыми рыцарями»?

– Нет. Просто с деньгами надо расставаться с той же болью, с какой они покидают тех, кто от них избавляется.

И Давиду подумалось, какие они разные, эти грузинята. Вот соседский мальчик Ной совершенно иной. Да, вот так – в мыслях – срифмовалось. Как Сосо, он тоже не любит застольных игр. Скорее, он их даже ненавидит. Ему все время хочется табуниться, бежать за пущенным с горы обручем, гонять тряпичный мяч, просто, с высветленными от безумства глазами, лететь неизвестно куда.

И деньги он берет бездумно. Как-то походя. Засовывает их себе за пазуху и говорит все время одно и то же:

– Дай бог не убиться о твой порог, когда еще позовешь на испытание своей щедростью.

Долго Давид думал, что это Ной придумал сам. Собственно, может, именно за это и поощрил. Но однажды тот признался, что фразу ему подкинул тот же Сосо, лучше других прочитавший его, на тот момент, состояние.

Но отчим Ноя Давиду неприятен. Это был толстомордый дядя с суровыми бровями, похожими на раздрызганный хворост.

Да и многим не нравился он за то, что, поймав на каком-то мирском грехе местного священника Нестера, не сказать, что шантажировал его, а просто – преследовал. Особенно после того, как тот менял квартиру. Он поджидал, пока Нестер обоснуется на новом месте, потом появлялся однажды с такой вызванностью, что у того долго язык трепетал между ртом и гортанью. Ибо становился предметом пусть и не очень связного, но рассуждения.

– Люди, – говорил сосед, – как рыба в реке, коли к ним поближе присмотреться, сплошь икряные, только выметать эту икру они не знают куда.

И он давил на пузо попу, чтобы тот эту икру как можно чаще метал.

Не исключает Давид, что выдумка о том, что Кэтэ прижила Сосо от Пржевальского, тоже соседского языка работа. Уж больно все сходилось да суммировалось. И на Сосо он смотрит, как на поросенка, которого обязательно заколят на Рождество.

Однажды Давид взял с собой Сосо на ночную рыбалку. Ночь была темной, почти непроглядной. Хотя и где-то в небе была луна. Но тучи никак не хотели пускать ее пообщаться с землей. И все же иногда какой-то отсвет падал на воду. И именно на реке этот свет был пожиже, что ли. На что Сосо как-то сказал: