Обручник. Книга первая. Изверец

И тут-то к нему, обданный запахом чачи, и подлез Капанадзе. Подержал в глазах то, чем торговал азербайджанец, потом говорит:

– Ты известный базарован, но не держи так широко карман.

– Чего ты имеешь в виду? – вопросил Акрам.

– Да то, что когда ты кому-то бурку распинал для показа, вон тот, наверно, воришка, к тебе в карман слазил. Я своими глазами видел.

Запустил себе Набиев руку в карман, и аж взмелел лицом. Это его-то, вора непойманного, того, кем пугают маленьких детей, его оскорбил какой-то гнусный краснобаец, всобачив в карман камень.

И не успел – для понта – хитрун примерить тужурку с галунами, как рядом оказался Наибоев, прервав чей-то жалобный разговор о том, как запалили кобылу:

– Живчик в ней подорвали.

И вот именно это слово «живчик» и прихватил на язык Акрам, когда очутился рядом с хитруном.

– Значит, живчик в тебе себе места не находит? – вопросил азербайджанец. – Так – то стрижет, то бреет!

Зная злобный нрав братьев Наибовых, Анзор решил не связываться с налившимся яростно Акрамом. Поэтому сказал:

– Во мне живчик, как петух, клюнул, плюнул и – отух.

– Вот я ему сейчас отух и учиню! – завопил Наибов и камнем, что держал в руке, врезал Агладзе под глаз.

– По головашкам его, по головашкам! – орал тот, кто говорил про запаленную кобылу, словно Анзор был не одиночным пересмешником, а, по крайней мере, змеем Горынычем.

И, выходя с базара, Сосо двухсмысленно изрек:

– Не плюй в колодец, в который уже кто-то пописал.

3

Бесо приехал внезапно. Привез свой, только ему принадлежащий запах, в котором переплелись смрадность вара и горечь чачи. А на этот раз и добавился сюда дух больницы, потому как рука у него оказалась в перевязке.

– Нашел все же своих, – пробуркнула жена, увидев супруга малость прикалеченным.

– Это я, – заоправдывался Бесо, – в канаву случайно угодил. Сослепу не заметил, куда иду.

И только тут Кэтэ заметила, что у Бесо и под глазом увесистый бланж.

А было все куда проще и прозаичнее, ежели упасть в канаву все же поэзия.

Сперва, когда Бесо приставил ухо к чужому разговору и в нем не участвовал, все шло благополучно. А зверовали в слове на тот час трое. Один, по развязности зело смахивающий на давно согнанного с насеста еврея, размахивал руками и носом метил пространство, которое попадалось под его кивки и экивоки, у другого был вид человека неприступно-злого, хотя Бесо мог голову дать на отсечение, что тот из тех, про кого говорят, что он со слезой на носу.

Третий же, маятниково покачивающий головой в такт вертлявости первого, и был основным возражальцем этому неистощимому говоруну.

– Интернационализм, – распевно картавил первый, – не более, чем сушь мозговая. Баба – вот главная власть нашей империи. Это она за кого попадя замуж выходит. Вот это один англичанин женился на русской. Ни она не понимает его родного языка, ни он в ее говоре ни бум-бум.

– Мужчина и женщина, – раздумчиво начал третий, – никогда не поймут друг друга по одной простой, вернее, более или менее ясной причине. Она – это продукт космического пришельства. Оттого и поступки, не умещающиеся в пределы земной логики, простирающиеся куда дальше за горизонты человеческого разума. А мужчина прост, как морковка, которой обрезали хвост.

Первый и, как уже выяснил Бесо, самый говорливый в пору, когда философствовал третий, забавно посучивал ногами. Потому, воспользовавшись, когда тот на миг умолк, подхватил:

– Раньше блуд был искусством, а теперь это – работа. Такая же противная, как и все, что порождено человеческой потребностью.

– Кстати, – вновь возразил, как бы отдаленно подтверждая его слова, охотец до речей подобного склада, – блудство не было нашей национальной чертой. Все это сопровождалось какой-то стыдностью, а порой, похожую на условную защищенность, наивностью.

И первыми разрушителями этих устоев стали городские женщины.

Стоп!

Бесо посторожел ухом. Конечно же, речь вот-вот поведется о еврейках. Это он доподлинно знает, что именно их величают городскими и уже посылают такой прозрачный намек. Потому как и в Гори «урии», как их там величают, не хотят смириться, что живут не в столице. И он тут же встрял в разговор.

– Вот вы, – начал Бесо, – ищите, в каком кулаке соль, в каком перец. Да тут и гадать нечего…

Словом, казнил он тут всех евреев направо и налево ровно до тех пор, пока тот самый молчун, который не участвовал в разговоре, этак лениво не поднялся и не саданул ему – сперва под дых, а когда он скорчился, то – коленом – да еще по сопатке.

И только после этого смахнул его ногой в ту самую канаву, о которой теперь говорил Бесо.

И хотя он за свою жизнь был бит довольно много, эта драка оставила в душе такой отпечаток, словно по ней прошли в грязных сапогах. Потому как он был больше чем уверен, что поколотили-то его, конечно же, евреи, в беседу которых он по дурости встрял.

Поэтому Бесо решил теперь во что бы то ни стало отомстить гадам, которые подняли на него руку.

Но поскольку тех в Гори, естественно, не было, потому Бесо решил колошматить любых евреев, которые попадут ему на глаза.

Вернее, на один глаз, потому как второй еще был закрыт с помощью наплывшей на него пухлоты.

И неизвестно, с чего бы начал Бесо, ежели бы в тот момент, когда он размышлял о мести, в дом к ним не пришел мальчишка, который принес для Сосо какие-то тетради и книги.

– От кого ты? – грозно поинтересовался Бесо.

– От Якова Эгнаташвили.

– От этого жида? – плотоядно уточнил Бесо, вскипая не столько душой, сколько кулаками.

Мальчишка замялся. Он не думал, что его хозяина можно называть таким грубым словом.

– Скажи этому пархатому! – заорал Бесо. – Что нам его подачек не надо!

И он стал рвать тетрадки и уродовать книги, которые не спешили неподатливо сникать в его руках.

Поняв, что с учебниками не справиться с помощью разом охищенных пальцев, он стал их топтать ногами.

Вот за этим-то занятием его и застала Кэтэ.

Еще в прошлый приезд Бесо заметил, что у жены чуть-чуть стало придрагивать веко левого глаза. Может оттого, что как-то летучий кулак его, угодил именно в него. А скорее всего, что она стала им косить, как принятно говорить, налево. А в ту сторону и был дом Якова Эгнаташвили.