Обручник. Книга первая. Изверец

Она не знала, чем мог бы заняться буйный грузин, в роду у которого в смирности пребывают только покойники. И память докатила свою волну до зазы Джугашвили, до дедушки новопреставленного Георгия, который, как гласила молва, мечом только что не подпоясывался, а из кинжала слезу высекал, когда тот день или два был в бездействии. И тюрьма по нем плакала и петля рыдала, одновременно разные ухмылки тем, кто ее видел, делала.

То ли хворь какая сошла на зазу, то ли мудрь, что порой посещает горцев на склоне их безумства, но он вдруг остепенился, «потишал», как говорили. Кинул Тифлис, запомнившийся ему тюрьмою и сумою, и перебрался в Диди-Лило. «Лило», как он когда-то называл вторословье своей деревушки. И вот там – на спокойные нервы, лия не кровь, а вино, и запородил он сынка себе, которого нарек прозывать Вано, по-русски Иван. В ту-то пору дальше пошло гулять по предместьям такое присловие: «У Ивана – два аркана». Это был намек на сыновей Вано и Георгия, что сейчас благополучно сбывает последние часы своего пребывания на земле и готового «на» поменять на «в», то есть сойти в землю, на растерзание червей и на ту, не очень о нем добрую, память.

И вот к описываемой поре Вано не просто сыном обзавелся, но и рукомеслом его довольно значительным побаловался.

А по сродственным похождениям Виссарион, по-грузински Бесо, коли к русскому словоприкладству оборотить, явно на самого нечистого тянет. Да так оно, наверно, и есть. Буйный Бесо человек, почти безумный. Единственное, что при нем, – это кумачное, то есть продуманное рукомесло. Бесо – сапожник. Да не простой – пришей-пристебай, а взыскующий с себя за любой нелепо вбитый гвоздь. А вот нрав внутри его гуляет дедов. Словом, захватил он от зазы буйную заразу. Бражничает, вот так же поножовничает, как и Георгий. Только у этого все позади. А тот еще сколь бед натворит и слезы наломает.

Бабка споро упулилась в Библию. Но ни один псалм на язык не наматывается. И вдруг ее осенило: Господь не допускает, чтобы святое слово было сказано над таким скаженным человеком, которым был Георгий. Хотя в Писании и сказано, что надо прощать заблудших и биющему тебя подставить – поочередно – обе щеки.

А мухи, видимо к тому времени окончательно убедившись, что человек во гробу не пронят ими до того, чтобы пришибить хотя бы одну из них, накинулись на старуху.

– Чтоб вам… – начала было бабка, как вдруг вспомнила о терпении, к которому призывал Господь, и не стала клясть тварь неразумную, а укуталась в платок по самые глаза и потихоньку затянула почти выроненный из сознания псалм.

И в этот момент дверь в саклю распахнулась и на пороге возник Бесо.

Он глянул на Георгия так, словно тот совершил злодеяние против всего рода, но ничего не сказал, но уже и по тому взорву можно было понять, что Джугашвили не столько почувствовал себя вконец осиротевшим, сколь оценил, что не стало рядом защиты и опоры, кои являл собой новопреставленный Георгий.

– Ну что же, – сказал Бесо, – теперь мне только Амиран поможет.

Бабка чуть подусмехнулась. Сколько на ее веку было тех, кто уповал на Амирана – героя героев, как о нем говорили. Это его гигантский каменный мяч маячит возле руин замка. Говорят, по утрам Амиран вскатывал его на гору, а вечером – поддевом носка, сталкивал в долину, чтобы на следующий день все повторить сызнова.

Уйти бы Амирану в другие места, порушить все, что встретится на пути, да цепи не пускают. Именно ими прикован он к горе, что возлагалась над Гори. Это боги обрекли его на вечное смирение. А внутри Амирана все еще кипели чувства невостребованного зла. И, может, поэтому все родившиеся под его знаком грузины были буйными и бесшабашными. И один из них Георгий, окончивший жизнь на ноже, теперь смиренно приготовился в лучшем из миров доказывать, что на этом свете стал жертвой духовного гнета бессмертного Амирана.

О чем думал Бесо над бездыханным телом Георгия, теперь вряд ли кто скажет. Может, настраивал свою душу на месть обидчикам его рода. А может, и о том, что Бог, собственно, по справедливости поступил с Георгием. Говоря языком всех улиц, где живет необузданная рать, «за что боролся, на то и напоролся». А сказал Бесо другое:

– Сын мой, Георгий, отомстит за нас за обоих. Он не опозорит род, мой мальчик.

И хотя Виссарион завел разговор о сыне, семьи-то у него на тот час не было. Но вот мысль о продолжении рода появилась. Пока только в виде посул, что именно его сын станет таким же силачом, как Амиран, гигантом, сравнявшимся со всеми непокорниками, израненные легенды которых дочикиляли до наших дней.

Мух из дома вымел сквозняк, который возник, когда на дворе появился шумный вихрь, который и распахнул все окна и двери. И именно в этот простор и ушел Георгий. Вернее, был унесен, но только не ветром, а руками односельчан, в большей части собутыльников, которые пролили над его могилой не только слезы, но и вино, в свое время так гремуче возбуждающее его буйство.

А вот мысль о собственно Амиране Бесо увез в Тифлис, куда вскоре перебрался, чтобы продолжить там свое рукомесло и ту бражную жизнь, которая его еще не тяготила. Хотя мысль о сыне стала разъедать ее с одной, правда, неведомо с какой стороны.

2

Если смотреть долго на полет орла, то вскоре покажется, что это не он кружит над тобой, а ты паришь над тем пространством, что пролегает под его крылом. И все видится в ином объеме и мизерности. Особенно невзрачен человек, возомнивший себя, что он если не царь, то венец природы.

По трезвости, в пору некого душевного углубления, любил, а точнее, позволял себе смотреть в небо на орла неугомонный Бесо. Ибо у него была мысль, даже, вернее, мечта, вот так подняться в небо и смешаться там вместе с ангелами, метить их, «салить», как говорят поречинцы, той чернотой, которую подцепил он, обретаясь на земле. Пусть те – небесники – знают, что трудно не испачкаться, когда кругом если не смола, то деготь.

А размышления об орле и вообще о полете возникли у Бесо в Гори, куда он как-то заглянул по неким делам и где проживала добрая сотня сапожников, друг перед другом выпендривающихся своим мастерством. И вот там, на берегу Куры, куда он принес свое похмельное лицо, на него вдруг упал блик, от воды отраженный. Поднял он глаза и – обомлел, насколько может войти в столбняк неожиданности зело пьющий человек.

Может, мгновение или два продолжалась эта сраженность, но ее было достаточно, чтобы – это по трезвости-то! – последить полетом за орлом и подумать о той незнакомке, что давно уже ушла по тропинке, неся тяжеленный кувшин, наполненный хрустальной, подчерпнутой из Куры, водой.

В тот же день он узнал, что сразившая его своей видностью красавица звалась Екатерина Геладзе, по-горийски кличившаяся Кэтэ или Кеке.

Именно на второй день, следя, может быть, за тем же орлом, Бесо вдруг заметил, что тот все больше и больше сужает свои круги, и Джугашвили понял, что наступает и его время привести свою разбросанность к чему-то тихо-застенчивому, явно интимному. А этим может быть только домашний очаг, который уже не виделся ему без Кэтэ.

Правда, в пору, когда определенность еще не стала решением, опиваясь с горийскими сапожниками, он не очень четко представлял себя женатым человеком. Тем более что отец Кэтэ Глаха к тому времени упокоился и дочка, естественно, была обыкновенной бесприданницей. Потому те, с кем в ту пору он водил бражные дела, вряд ли одобрили бы дело брачное, ибо брать сапожнику в жены голодранку считалось более чем неприличным.

Но заноза в сердце продолжала саднить.

Трудно сказать, любовь то была или что-то, сходное с ней другое, например, мужское самолюбие: вот такая красавица и вдруг другому достанется. Словом, докапал Бесо горийский орел. Заслал он сватов.

И тогда, незнамо для молодых, в книге бракосочетавшихся появилась такая будничная запись: «Семнадцатого мая сочетались браком: временно прожирающий в Гори крестьянин Виссарион Иванович Джугашвили, вероисповедания православного, первым браком, возраст – двадцать четыре года; и дочь покойного горийского жителя крестьянина Глаха Геладзе Екатерина, вероисповедания православного, первым браком, возраст – шестнадцать лет».