Обручник. Книга вторая. Иззверец

И вдруг однокашник, чуть притушив голос, сказал:

– Ведь ты успешным человеком мог быть.

– А разве я сейчас безнадежен? – уточнил Курнатовский.

– Ну сознайся, разве гоже человеку, получившему высшее образование за границей, тратить жизнь на ту российскую, на ту русскую утопию, от которой Россия не избавится никогда.

– Это какую же?

– Что можно без царя, в том числе в голове, править такой непредсказуемой страной.

– Да, – просто ответил Виктор Константинович, – власть надо отдать народу. А он, уверяю, распорядится ею не хуже царя.

– Вся беда, – не унимался однокашник, – что рая на земле для всех не будет никогда, сколь бы вы его не декларировали.

– А рай нам и не нужен. Была бы сносной жизнь. У всех.

Говоря с однокашником, он мучительно пытался вспомнить его имя.

Фамилия всплыла сразу. А вот имя ускользало из памяти – то ли Федор, то ли Федот, а может, Феофан.

Что на «ф» – это точно.

Но однокашника звали Пантелеймон. И в Тифлисе он работал при цирке.

– Что же ты там делаешь? – поинтересовался Курнатовский.

– Диких зверей дрессирую.

– Но ведь ты тоже инженер! – вскричал Виктор Константинович.

– В какой-то мере, – согласился с ним Пантелеймон.

– Почему так скромно?

– Ты же учился в Цюрихе, а я в Берлине. Так вот меня выперли с третьего курса.

– Любовная интрижка.

– Нет, болтать слишком много любил.

– А ты по-прежнему неуловим.

Курнатовский знал, еще по школе, что Пантелеймон славился своими иносказаниями.

– И кого же ты дрессируешь зверей? – спросил Виктор Константиныч.

– Львов.

– И – успешно?

– Ну раз жив, то да.

– И какие же трюки самые опасные?

– Когда кладешь голову льву в пасть.

Курнатовский вообразил себе эту картину и поинтересовался:

– Страшно, да?

Сон съел ответ Пантелеймона.

Тем более, что увел он его в родную Ригу, на побережье моря. На яхту, которую он так и оставил без призора.

Стук не был интеллигентным, но и не громким. Средним был стук.

И голос не очень скромным:

– Откройте! Полиция.

Он недолго соображал, чего от него хотят.

Неспешно стал собираться.

Вопрос: «Кто предал?» – не стоял.

Потому как вспомнился ответ Пантелеймона, страшно ли держать голову в пасти у льва.

– А ты свою-то и не вынимаешь. Потому по ощущениям мы квиты.

Были квиты.

А теперь «моток выходит на новый виток».

Так когда-то сказал Пантелеймон на уроке физики про закон Ома.

Обыск был тщательным и доскональным.

Ночь за окном иссякла.

А Виктора Константиновича ела только одна мысль – уцелел ли Коба.

Неужели все, на что они столько потратили времени, потерпит крах?

Тактичность полицейских окончилась сразу же, как только они вышли из дому.

– Если хочешь хоть как-то облегчить свою участь, – начал офицер, – покажи, где проживает рябой грузин.

– Я понятия не имею, о ком вы говорите, – заученно произнес Курнатовский, а сам возрадовался: кажется, Коба уцелел.

И вдруг – чуть ли не со смехом вспомнил, что??? один подпольщик назвал «Красный крокодил».

А когда у него поинтересовались, не почему крокодил, а почему именно красный, он ответил:

– В детстве мне как-то приснился красный крокодил. И вот с тех пор я – по выражению глаз и чего-то там еще – подыскиваю аналог среди людей. И как на Кобу глянул: «Вот он! Только хвоста нет!».

Но «хвост» был.

Только Коба его раньше, чем тому хотелось, заметил.

И, как это почти всегда делал, мастерски исчез.

Повезло ему и на этот раз.

– Сколь на долго? – как любит говорить он.

2

Коба не думал, что душой управляет ветер.

Вот он подул с предгорья и принес с собой запах конского пота, следом увиделись и сами лошади, на которых стеклярусом зыбились фигуры седоков.

Вдруг молниево вспыхнуло солнце, выхватило триколор всадников, умноженный неведомо насколько, и в жилах остановилась кровь.

Сейчас произойдет то, чего опасались и вместе с тем ждали.

Это должно произойти.

Это должно случится.

Коба – вкосую бросил взгляд на колонну демонстрантов.

Она не дрогнула.

Только сплотилась почти до непроницаемости.

Кажется, она так спрессовалась – ужу не проползти.

Кто-то запел неведомо что.

И голос его утонул в нестройности чего-то гортанного, лишенного смысла и слаженности.

«У-е-и-и, У-о-и-и» – вот все, что можно было, при хорошем слуховом восприятии, услышать.

Цокот копыт приближался.

– Со-от-н-яа! – раздалось, казалось оде-то много дальше, нежели где были кони.

И тут какой-то жеребец споткнулся.

Дебелая кобыла, в свою очередь, налетев на него, рухнула рядом.

«Уе-ии, – доносилось по-прежнему. – И-о-и-и!».

И первый всадник поравнялся с колонной демонстрантов.

Короткий взмах разрубил пространство между нагайкой и ссутулившейся спиной, и треск как бы распустил по швам рядно.

Сеченый качнулся, но не упал, только ссыпал с рядом идущего пуговицы, видимо, повторяя жест казака.

– Не тронь старика! – крикнул какой-то казак, и Коба узнал в нем Степана.

Но видел он его всего мгновение.

Ибо в следующее уже вжимался внутрь того квадрата, где раненым пламенем металось знамя.

То самое, которое в прошлую маёвку поклялись отстаивать до конца.

Под ногу попал камень.

Коба поднял его и швырнул в морду лошади.

И не потому, что она была важнее всадника. А оттого, что лошадь заведовала устремлениями казака.

Потому она и рванулась в сторону.

И открыла нахальную усатую морду, в ухмыле готовую на очередное безрассудство.

И Коба и в эту морду швырнул камень.

И – попал!

Конь рванулся в сторону и казак рухнул и тут же был затоптан двумя гневно дышащими кобылицами.