Обручник. Книга вторая. Иззверец

Там можно обомлеть до той поры, когда последняя живинка не оставит твою душу.

Ведь в России все воспринимается из наличия масштаба и престижа.

У нас самая необъятная страна.

А то, что нельзя объять, зачем его хоть как-то обихаживать, чтобы ласкало глаз?

Можно все это обернуть в обыкновенную бросовость.

В лучшем случае, в тихое запустение.

Вот почему, удивленный всем увиденным на Западе, и решил Петр Великий «рубить» окно в Европу.

Ну, судя по Петербургу, все же прорубил.

Но – не далее того.

Так, или примерно так, размышлял Макс Волошин, когда шел, как это всегда делая пешком, по полюбившимся ему местам.

Сейчас он шагал к Парижу.

Вокруг нежно дерзает зелень.

Пока она только в показном варианте.

В витрине магазина мелькнул экстерьер полуобнаженной нимфы и тут же им охальновато было произнесено:

– Разврат нам только снится.

На брусчатке посмеиваются подошвы.

Вспомнилась ругачка старой бабки на каком-то вокзале в России: «Худабедь тебя забери!».

– Ху-да-бедь! – повторилось со вкусом. Как хруст капусты, не успевшей достигнуть срока полной спелости.

Хотя капуста, кажется, не спеет. Она напластовывает себя вокруг кочерыжки.

Интересно.

Хочется чего-то квашеного.

И вообще давно уже не спалось с традиционными утренними досыпами.

Вспомнилось, что именно московская аура растворяет в тебе понятие о собранности.

В Коктебеле он встает ни свет, ни заря.

Ах, Карадаг! Рифма стоит в головах.

Господи! Как в мире всего много и как коротка жизнь!

А кем это сказалось: «Власть – это экзамен на гнусность»?

А та же бабка, вместо «суматоха» говорила «шуматоха».

Разница всего в одной букве, а сколько сразу глубинно понятного.

Зато в его фамилии и Гамлетовой тоже дело всего в одной букве, но…

Только теперь окончательно понял он, что его не то что тянет, а как бы наводит на людей хоть в чем-то, но необыкновенных. Только недавно отыскал подходящее слово – неординарных.

Вот и в своих стихах, кажется, пережил он то, что можно назвать вспетушением.

На западе это зовется пафосом.

Однако зелень-то как первозданна!

А вот и оно…

Буасонад семнадцать.

Ателье Давиденко и Кругликовой.

Ее зовут Елизавета Сергеевна.

Ей тридцать шесть.

Для провинции в России не так много.

Для Парижа – почти что вечность.

Интересно, как его встретят?

С фасада уродливо улыбается какой-то герб.

Звонок.

Щель в двери меньше, чем может пройти человек более средних кондиций.

Мольберт, помигивая разноцветьем, дает понять, что главное в комнате.

– Я – Макс Волошин!

В клетке засмеялся попугай.

– Милости просим! – из-за мольберта поднимается ему навстречу она. Художница, которую знают, как ему кажется, все. Елизавета Сергеевна Кругликова.

У нее ему предстоит учиться живописи. Или, как было сказано, должен это делать.

Он вообще почему-то всегда и всем должен.

Не конкретно кому-то, а вот именно – всем.

Равно как и подчиняться тоже.

– Садитесь! – голос такой, словно его тут ждали уже давно и сейчас – для знакомства – мазанут охрой нос, заставив после этого принять ванну.

Но охрой не мажут.

Потому он спрашивает:

– А мне можно попробовать?

Кажется, отказа нет.

Вот пододвинут мольберт.

Положена бумага.

И – рисунок начал свой путь к совершенству.

Хотя, может быть, он оговорился.

А там кто его знает.

От смешного до великого – один шаг.

А на дворе – нежная зелень.

И исходящий великолепием Париж.

Только бы не переключить свое внимание на хохочущего попугая, а то подумают, что он еще не вышел из детства.

10

Когда мы соберемся в стаи,Когда мы в стаю соберемся,То суши часть одна шестаяКуда-то в космос откочнется.

Троцкий смотрел на этого хилого полумальчика.

Наверное, он все же был полумужчиной.

Что-то в нем показывало недовершенность.

Некую несостоятельность, что ли.

Но он уверял, что знал лично Маркса, а с Энгельсом даже пил на брудершафт.

И, кажется, некий вихрь, который заклубился в начале века над просторами Европы, посмел сюда, в Швейцарию, такое количество непонятных самим себе людей, что находиться среди них было одновременно интересно и боязно.

Вот тот поэт с лицом младенца. А далее молодой человек с обликом старика. Потом какой-то гигант, жонглирующий гирями, и карлик, демонстрирующий способности морской свинки, – все эти люди были из России.

Как они тут очутились.

Точнее, что их сюда привело, сказать смог только карлик:

– Тут почти не бывает морозов.

Был среди них и Боязник, как назвал его Троцкий.

Это личность особого толка.

На ночь он выходил из отеля на улицу, сооружал там себе шалаш из двух, как он утверждал, переживших две кругосветки, парусов, и там – спал.

И делал он это оттого, что боялся ночевать в помещении.

– А вдруг землетрясение, – говорил он. – И проснуться не успеешь. Когда же он шел на прогулку к Женевскому озеру, то надевал себе на шею спасательный круг.

– Вы собираетесь купаться? – как-то спросил его Троцкий.

– Упаси мою милость! – воскликнул тот.

– Ну – зачем тогда круг?

Боязник достал из кармана блокнот и прочитал:

– «Третьего марта одна тысяча девятьсот первого года, ничего не подозревающий господин Н. прогуливался со своей собакой…».

Короче, текст был длинный, а суть его сводилась к тому, что какая-то подвыпившая компания, в скобках было подчеркнуто «предположительно русских», праздно проводя в этом же месте досуг, сперва бросила в воду собаку, а когда Н. укорил их, и самого его.

Собака спаслась, чего не скажешь о ее хозяине.

Боязник хотел жить долго.

Он так и говорил:

– Возраст дан человеку не для того, чтобы оправдывать количество прожитых лет, а чтобы означать этапы своего развития.

Вот у вас сейчас проходит процесс накопления пространства.