Обручник. Книга вторая. Иззверец

Ведь, кажется, вы совсем недавно выехали из России в Англию, а потом из Лондона припожаловали сюда.

Кажется, Троцкий рассказывал Боязнику, что проделал этот путь, равно как говорил, что взял себе в псевдоним фамилию охранника в тюрьме, но, тем не менее, новый знакомый величал его Бронштейном.

И совсем не Львом, а Лейбой.

И у Троцкого не хватало мужества сказать этому, в общем-то, безумцу, что прошлое лучше забыть.

В том же самом блокноте, где написано о трагической судьбе господина Н., были и «складыгованы», как он говорил, «мысли, перевитые чувствами».

Потому, во время беседы, он доставал его и изрекал примерно такое:

«Быть дураком просто: не надо подтверждать, что ты таковой».

А умному каково?

Чуть где прошибся, тут же прослывешь дураком».

И еще была у Боязника одна особенность.

Он любил – подсказывать.

И шахматистам, играющим на интерес.

И гадалкам, предсказывающим судьбу.

И даже жандармам, вельможно восседающим на своих упитанных конях. Жандармам он подсказывал, как им надо себя вести, если случатся массовые беспорядки.

– Нужно сделать вид, что это вас не касается, и тогда все сами разойдутся.

Нынче дождь загнал в прибрежное кафе разом всех: и Боязника, и поэта, и художника, и силача, и лилипута.

Не было только Троцкого.

И когда он появился, Боязник сказал:

– А ну выдай, Вадим, экспромт!

Так Троцкий узнал, как зовут поэта, одновременно стал обладателем такого посвящения:

Вы пошлый не пейте левейн,Сиятельный Лейба Бронштейн,Пусть им захлебнется таковскийЧудак по фамилии Троцкий.

Боязник опять достал блокнот.

И вычитал:

– «Слава – это такой вид человеческого вожделения, которого никогда не бывает в избытке».

Видимо подумав, что речь идет о нем, художник сказал:

– Мне слава не нужна.

Поэтому, если кто-нибудь заметил, что она у меня есть, и я охотно меняю ее на деньги.

– Ну и сколько ты за нее хочешь? – прогудел гигант, все еще покоя не плечах гири.

– И в каком она пребывает измерении? – подал голос лилипут: В граммах или сантиметрах?

Художник добродушно улыбался, а Боязник снова унырнул своим взором в блокнот:

– «Когда у человек нет выхода, он считает это кознями своих врагов; когда же есть выход, он думает что это над ним подшучивают друзья.

Поэтому наши ошибки и есть наше достоинство».

Боязнику хлопали.

А тот прочел:

Я славу отдам врагу,А деньги раздам я нищимИ рукописи сожгуНа самом глухом пепелище.Когда же спросят меня:«Зачем я такой беспечный?»Отвечу, улыбку храня:«Чтоб стать в своей глупости вечным».

А дождь тем временем перестал.

И первым на свет Божий вышагнул гигант, так и державший гири на плечах, и не подозревающий, что кто-то – мелом – написал на одной из них доходчивое матерное слово, потому сперва не понял подначку прохожего:

– И сколько же он весит?

– Это не он, а она, – подправил гигант прохожего.

– Ну я что вижу, то и говорю.

И он указал на гирю, на которой было начертано слово из трех букв.

– Вот мерзавцы! – вскричал верзила.

И Троцкий усмехнулся.

– Как все же хороша жизнь, когда она на свободе и, помимо прочего, не утеснена ссылкой.

* * *

«Дрейфующие мысли!».

Вот оказывается, как назывался блокнот Боязника.

Теперь уже покойного.

И эту смерть Троцкий никак не мог объяснить.

Так она была противоречива.

Кажется, Боязник предусмотрел для сохранения себя все, что только может быть, кроме…

– Я зашел к нему в камору, – рассказал силач, – а он – висит.

– На постромке, – уточнил верзила.

И только теперь Троцкому стало ясно, что все те русские, с кем ему удалось познакомиться, жили в одном месте.

И этим местом был просторный амбар шорника, кажется, тоже выходца из России.

Там – по стенам – висела разная упряжь.

И Боязник, дурачась, примерял то хомут, то шлею.

То седло себе на спину пытался взгромоздить.

– Он перед смертью не изменился? – спросил Троцкий гиганта.

– Да нет, – ответил тот, – разве накануне более, чем всегда, выпил.

Но – шутил.

Меня назвал «Верхолазом по низменным делам» за то, что я хозяйскую дочку где не надо щупал.

Лилипут оказался наблюдательней.

Это он заметил, как Боязник что-то долго писал.

Потом все это упаковал в конверт.

И отдал все той же хозяйской дочке.

А та, видимо, ожидая неприятностей со стороны верзилы, пакет на почту, как было просимо, не снесла.

И вот его-то сейчас, сопя и слюнявясь, курочил атлет.

Письмо действительно было длинным.

«Дорогой Владимир Ильич! – начиналось письмо. – Вот и пробил час той самой страшной исповеди, от которой уклонились вы в своей время. Я живу в отеле, который можно назвать «Крысиный рай», среди людей, одержимых странной привычкой жить.

Всякий из нас имеет свои достоинства, но всем присущ один недостаток: у нас нет денег (в том числе и партийных), чтобы вкусно есть и сладко спать!

Слова «партийные деньги» Троцкого чуть покоробили.

Ибо почему-то подумалось, что письмо-то адресовано именно Ленину, хотя адрес на конверте отсутствовал, а зареванная хозяйская дочь так и не сумела вспомнить, в какой именно дом она должна была доставить пакет.

«Я далек от политики, – было далее начертано в письме, – и не верю в то, что человек – сам – способен изменить свою судьбу хотя бы оттого, что она написана ему на роду.

Но в одном я с вами согласен – надо шевелить людей просвещением и тогда они сами сойдут с ума.

Человека, от природы ограниченного, не потянет добывать любовь посредством уговоров.

Он добьется своего силой».

В скобках стояло: «(Я это воочию вижу каждый день»).

«Вооружил знаниями, – писал Боязник. – Надо разоружить духовно. Ибо вера в Бога – является главным тормозом раскрепощения личности».

– Троцкий прервал чтение.

Он уже привык прикладывать свою биографию к вновь открытым обстоятельствам.