Обрыв
Шрифт:
— Я, признаюсь вам, мало думал об этом, — сказал Райский, — но теперь обращу особенное внимание, и если вы мне сообщите ваши соображения, то я всячески готов содействовать к разрешению восточного вопроса…
— Вот позвольте к слову спросить, — живо возразил гость, — вы изволили сказать «восточный вопрос», и в газетах поминутно пишут восточный вопрос: какой это восточный вопрос?
— Да вот тот самый, что вы мне сделали сейчас о турках.
— Так… — задумчиво сказал он. — Да вопроса никакого нет!
— Теперь все «вопросы» пошли! — сиплым голосом вмешался полнокровный полковник, — из Петербурга я получил письмо от нашего полкового адъютанта:
Замолчали.
— Или, например, Ирландия! — начал Иван Петрович с новым одушевлением, помолчав, пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для пищи…
— Ну-с, так что же?
— Ирландия в подданстве у Англии, а Англия страна богатая: таких помещиков, как там, нигде нет. Отчего теперича у них не взять хоть половину хлеба, скота, да и не отдать туда, в Ирландию?
— Что это, брат, ты проповедуешь: бунт? — вдруг сказал Нил Андреич.
— Какой бунт, ваше превосходительство… Я только из любопытства.
— Ну, если в Вятке или Перми голод, а у тебя возьмут половину хлеба даром, да туда?..
— Как это можно! Мы — совсем другое дело…
— Ну, как услышат тебя мужики? — напирал Нил Андреич, — а? тогда что?
— Ну, не дай боже! — сказал помещик.
— Сохрани боже! — сказала и Татьяна Марковна.
— Они и теперь, еще ничего не видя, навострили уши! — продолжал Нил Андреич.
— А что? — с испугом спросила Бережкова.
— Да вон, о воле иногда заговаривают. Губернатор получил донесение, что в селе у Мамыщева не покойно…
— Сохрани бог! — сказали опять и помещик, и Татьяна Марковна.
— Правду, правду говорит его превосходительство! — заметил помещик.Дай только волю, дай только им свободу, ну и пошли в кабак, да за балалайку: зарежется и прет мимо тебя и шапки не ломает!
— Начинается-то не с мужиков, — говорил Нил Андреич, косясь на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и бога то в небе нет, что и молиться то некому!..
В зале сделалось общее движение.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда всю семинарию…
— Да, помню, — сказал священник, — нашли запрещенные книги.
— Ну, вот видите!
— Скажите на милость, — обратился опять Иван Петрович к Райскому, — отчего это все волнуются народы?
— Какие народы?
— Да вот хоть бы индейцы: ведь это канальи все, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут… Чего им еще надо?
Райский молчал. На него находила уже хандра.
«Какой гнусный порок, эта славянская добродетель, гостеприимство! — подумал он, — каких уродов не встретишь у бабушки!»
И прочие молчали, от лени говорить после сытного завтрака. Говорил за всех Иван Петрович.
— А вот
теперь Амур там взяли у китайцев; тоже страна богатая — чай у нас будет свой, некупленный: выгодно и приятно… — начал он опять свое.— Ну, брат, Иван Петрович: всю воду в решете не переносишь… — заметил Тычков.
— Я только из любопытства хотел с ними наговориться, они в столице живут… Теперь опять пишут, что римский папа…
В это время из залы с шумом появилась Полина Карповна, в кисейном платье, с широкими рукавами, так что ее полные белые руки видны были до плеч. За ней шел кадет.
— Какая жара! Bonjur, bonjur, — говорила она, кивая на все стороны, и села на диван подле Райского.
— Тут нам тесно! — сказал Райский и пересел на стул рядом
— Non, non, ne vous derangez pas [118] , — удерживала она его, но не удержала. — Какая скука! — успела она шепнуть ему, — у вас так много гостей, а я хотела бы видеть вас одного.
— Зачем? — спросил он вслух, — дело есть?
— Да, дело! — с улыбкой и шепотом старалась она говорить.
118
Нет, нет, не беспокойтесь (фр.)
— Какое же?
— А портрет?
— Портрет, какой портрет?
— А мой! Вы обещали рисовать: забыли — ingrat! [119]
— А! Далила Карповна! — протяжно воскликнул Нил Андреич, — здравствуйте, как поживаете?
— Здравствуйте! — сухо сказала она, стараясь отвернуться от него.
— Что ж не подарите меня нежным взглядом? Дайте полюбоваться лебединой шейкой…
В толпе у дверей послышался смех, дамы тоже улыбались.
— Грубиян: сейчас глупость скажет!.. — шептала она Райскому.
119
Неблагодарный! (фр.)
— Что брезгаешь старым, а как посватаюсь? Чем не жених — или стар? Генеральша будете…
— Не «льщусь» этой почестью… — сказала она, не глядя на него. — Bonjur, Наталья Ивановна: где вы купили такую миленькую шляпку: у m-me Pichet? [120]
— Это муж из Москвы выписал, — сказала Наталья Ивановна, робко взглянув на Райского, — сюрприз.
— Очень, очень мило!
— Да взгляните же на меня: право, посватаюсь, — приставал Нил Андреич, — мне нужна хозяйка в доме, скромная, не кокетка, не баловница, не охотница до нарядов… чтобы на другого мужчину, кроме меня, и глазом не повела… Ну, а вы у нас ведь пример…
120
У мадам Пише? (фр.)
Полина Карповна будто не слыхала, она обмахивалась веером и старалась заговорить с Райским.
— Вы у нас, — продолжал неумолимый Нил Андреич, — образец матерям и дочерям: в церкви стоите, с образа глаз не отводите, по сторонам не взглянете, молодых мужчин не замечаете…
Смех у дверей раздался громче, и дамы гримасничали, чтоб скрыть улыбку.
Татьяна Марковна постаралась было замять атаку Нила Андреича на ее гостью.
— Пирога скушайте, Полина Карповна, — я вам положу! — сказала она.