Обвиняется кровь

О таком повороте страшно было и подумать. В результате этот раздел дела ЕАК, разработанный наиболее подробно в протоколах зимы и весны 1949 года, оказался затем как бы приглушенным и «смазанным» в бумагах, посылаемых в Инстанцию. Пройдет три года, и комиссия, по проверке дела ЕАК без труда получит в министерстве старые, времен войны и послевоенных лет документы, обеляющие репутации Гольдберга и Новика.

Быть может, Абакумов знал и нечто другое, зловещее, что пока невозможно подтвердить неоспоримым документом: многое наводит на мысль, что само «предложение» Крыма евреям, подталкивание их к этому проекту, превращение полуострова в черноморскую «подсадную утку», в манок, в адскую наживку на крючке карательных органов исходило от самого Сталина.

Прислушаемся к обстоятельному рассказу Никиты Хрущева, возьмем из него только бесспорное: факты [238] .

«Сталин, безусловно, сам внутренне был подвержен этому позорному недостатку, который носит название антисемитизма. А жестокая расправа с заслуженными людьми, которые подняли вопрос о создании еврейского государства на крымских землях?

Это неправильное было предложение, но так жестоко расправиться с ними, как расправился Сталин! Он мог просто отказать им, разъясняя людям, и этого было бы достаточно. Нет, он физически уничтожил тех, кто активно поддерживал этот документ… Сталин расценил, что это акция американских сионистов, что этот комитет и его глава — агенты американского сионизма и что они хотят создать еврейское государство в Крыму, чтобы отторгнуть Крым от Советского Союза и, таким образом, утвердить агентуру американского империализма на Европейском континенте, в Крыму и оттуда угрожать Советскому Союзу. Как говорится, дан был простор воображению в этом направлении.

238

«Огонек», № 8, с. 22.

Я помню, мне по этому вопросу звонил Молотов, со мной советовался Молотов, видимо, в это дело он был втянут главным образом через Жемчужину — его жену…

Сталин буквально взбесился. Через какое-то время начались аресты… Был дискредитирован Молотов… Начались гонения на этот комитет, а это уже послужило началом подогревания сильного антисемитизма… Сюда же приплеталась выдумка, что евреи хотели создать свое государство и выделиться из Советского Союза. В результате борьба против этого комитета разрасталась шире, и ставился вопрос вообще о еврейской нации и ее месте в нашем социалистическом государстве.

Начались расправы».

И еще несколько важнейших для понимания сути событий строк:

«Собственно, этот вопрос [„крымский вопрос“. — А.Б.], по существу, никогда не обсуждался… и решения никакого не было, а вот аресты были».

Мы помним, как ЦК запрашивал Киев и Минск по такому несложному вопросу, как закрытие альманаха на еврейском языке или секции еврейских писателей при СП Украины и Белоруссии. Документы Политбюро и Секретариата ЦК, открывшиеся нам в последние годы, неопровержимо свидетельствуют, что даже и мелкие, частные вопросы, касающиеся огромной страны, обсуждались и решались Политбюро. Централизация власти и всех властных структур достигла редкой, на грани абсурда концентрации; партийные функционеры, начиная с членов и кандидатов в члены ЦК, должны были быть повязаны коллективной ответственностью, круговой порукой. Не обсуждались проекты, носившие характер тайной стратегии, им надлежало до поры вызревать под спудом.

Крым?! Едва ли евреи откажутся от Крыма, более лакомого куска им не найти. Они скромничают, заговаривают о еврейских колониях в Северном Крыму, тешатся «планом Ларина», покойного бухаринского тестя, а мы посулим им весь Крым, а после загоним его кляпом в их глотки, да так, что они задохнутся…

История Советского государства не знает фигуры более педантичной, чем Вячеслав Михайлович Молотов. Именно это позволило ему продержаться десятилетиями рядом со Сталиным. Мы говорим о той поре, когда Сталин уже начинает тяготиться верным соратником и не без злорадства публично ущемляет его достоинство. А Молотов фанатически хранит верность вождю — подобно библейскому Аврааму, он готов принести в жертву родную кровь, пусть не сына, но жену — соратницу, любимого человека, и приносит эту жертву. И вдруг этот самый Молотов, осмотрительный, осторожный канцелярист, зная, что любой его телефонный разговор прослушивается, без согласия со Сталиным, без ведома Сталина звонит в Киев, члену Политбюро Хрущеву, советуется с ним по поводу будущего Крыма! Да ему легче было бы голышом пробежать по кремлевскому подворью, чем решиться на такое: в обход Сталина выяснять у Никиты Хрущева его позицию по столь деликатному вопросу. Хрущев разговорчив, Хрущев хитер, и, чтобы самому не попасть впросак, с него станется позвонить Сталину или Берии или Маленкову, прощупать, осведомиться. Молотову, при его виноватой жене, виноватой задолго до ареста, трогать неосмотрительно «еврейский вопрос» — чистейшее безумие. Откройся такая самодеятельность Молотова Сталину, и в заговорщики мог бы попасть уже сам Вячеслав Михайлович.

Между тем Молотов Хрущеву звонил, это несомненно. Как несомненно и то, что делалось это с ведома Сталина: члены Политбюро приучались таким образом к мысли, что в лице ЕАК и вообще евреев страны существует и действует недобрая сила, стремящаяся к захвату Крыма. Только никто еще не подозревает, как будет разыграна эта карта Сталиным.

В том же направлении действует и аппарат госбезопасности. Двум агентам: Шахно Эпштейну, ответственному секретарю ЕАК, и редактору «Эйникайт» Феферу — поручается составить письмо Сталину, но без особого разглашения, ни в коем случае не ставя вопрос на президиуме ЕАК, письмо с просьбой об устройстве в Крыму еврейской государственности. Михоэлс подпишет письмо, узнав, что этого пожелали «наверху», что такова добрая воля правительства. Крым еще под немцами, народному артисту и в голову не приходит, что спустя полгода оттуда станут выселять крымских татар, речь идет скорее о крымской «коммунальной квартире»… Знает ли Абакумов о будущей судьбе татар, когда свершится освобождение Крыма от оккупантов? Быть может, и знает, что-то планирует, но едва ли делится своими планами с двумя послушными агентами-осведомителями. «Незнание» делает особенно привлекательной и впечатляющей энергию, с которой они требуют от Михоэлса подписи под посланием на имя великого Сталина. Примечательно, что письмо, адресованное Сталину, реально существующее письмо, вместе с тем как бы и не состоялось. Впечатление такое, будто о нем и не докладывали вождю — оно не вызвало никакой реакции, ответа, реплики, окрика, гневного запрета, что хоть сколько-нибудь совпадало с тем, о чем мы прочитали в мемуарах Хрущева: «Сталин буквально взбесился». Через Абакумова было предложено переписать письмо и адресовать его Молотову. Кто мог распорядиться об этом? Только не сам Молотов, которого «еврейские» страсти вокруг жены скоро заставят, пусть для виду, для проформы, развестись с ней.

Есть основания полагать, что эта переадресовка если не сталинская затея («поглядим, как поведет себя Вячеслав…»), то Маленкова, Берии или Жданова (когда Жданов еще был жив), кого-нибудь из тех, кто завидовал так давно и прочно занятому Молотовым месту при Сталине.

Существенно другое: не Абакумов подарил Сталину «крымский проект сионистов» — все было наоборот: министр госбезопасности с грехом пополам разрабатывал предложенную Сталиным криминальную интригу.

И в этом случае Абакумову нечем было похвастаться.

Оставался террор.

Абакумов, подталкиваемый необходимостью, обнадеженный полковниками Лихачевым и Комаровым, пообещал раскрытие террористического заговора, возлагая надежды на выбитые жесточайшим насилием показания.

На допросе 27 мая 1953 года Комаров показал, что «…по указанию Абакумова к Гольдштейну были применены меры физического воздействия и подследственный признал, что имел разговор с кем-то из членов ЕАК, кажется с Гринбергом, который просил его поинтересоваться данными о семье вождя» [239] .

239

Материалы проверки…, т. 1, л. 30.

Хотя боязнь террора приобрела у Сталина характер паранойи, едва ли он связывал с именами еврейских писателей «классические» образы террора и террористов: взрывы и дерзкие покушения. Абакумов, после повисших в воздухе, не получивших развития показаний двух искалеченных пытками ученых, виноватых разве что в знакомстве с Анной Сергеевной Аллилуевой, поостыл, тогда как Рюмин, движимый патологической ненавистью к иудейскому «семени», верил в неистребимое злодейство евреев, верил в террор особого рода — убийство врачами доверившихся им руководителей партии и правительства.

Возможно, отчаянная фантазия Рюмина превосходила воображение главы госбезопасности Абакумова. Возможно, министру мешал его ответственный подход к расследованию серьезных преступлений. Приученный в годы войны воевать с реальными врагами — что не мешало СМЕРШУ истреблять и тысячи ни в чем не повинных граждан! — он, скажем, не допускал мысли о том, что секретарь ЦК ВКП(б) Кузнецов мог замыслить террористический акт или быть шпионом, за что Абакумов и поплатился по доносу Рюмина. Сиятельный посетитель премьер и концертов, удачливый до поры вельможа, он так и не увидел среди схваченных «еврейских националистов» злодеев, вынашивавших мечту о терроре. А отодвинутый на обочину следствия, исходивший злобой Рюмин рыскал, разнюхивал, неустанно искал подтверждения о террористах во врачебных халатах. После ареста Абакумова Рюмин, возобновив следствие по делу ЕАК, особое внимание уделил поискам несуществующих преступлений евреев-врачей.

В доносе на Абакумова, стоившем министру должности (4 июля 1951 года), свободы (12 июля) и жизни (декабрь 1954 года), Рюмин обвинял его в попустительстве преступникам, в умышленном затягивании следствия, особенно упирая на то, что Абакумов не добивался разоблачения террористических замыслов врагов, давая им уйти от справедливой кары. В этой связи он называл Якова Гилеровича Этингера, арестованного в ноябре 1950 года и будто бы уже начавшего показывать о терроре врачей и о своем участии в убийстве Щербакова, но умышленно убранного от допросов Абакумовым. Последний будто бы запретил Рюмину допрашивать Этингера о его участии в террористических действиях против Щербакова и других и намеренно поместил Этингера в тюремные условия, которые должны были убить арестованного, страдавшего тяжелой формой стенокардии. Впоследствии и Лихачев, арестованный одновременно с Абакумовым, показал на допросе, что Этингер признавался в терроре, но Абакумов не дал это оформить протоколом.