Очерк современной европейской философии

Однажды я наблюдал сцену: группа наших туристов стояла у дворца в Ливадии, гид рассказывал об этом дворце и все время повторял одну и ту же мысль — это ваши дворцы. Я смотрел на этих туристов, и у меня все была в голове такая мысль: ну зачем им говорить, что они, эти дворцы, — их, если ни один из них, кажется, не находится на уровне способностей распоряжаться этими дворцами, то есть жить так, чтобы его жизнь соответствовала той внутренней форме жизни, которая имплицирована в Ливадийском дворце? Но они и сами так думают и после речей гида уверены, что дворцы — их (это связано с той опасностью, о которой я говорил, — по Евангелию, в данном случае). То есть, с одной стороны, XX век сложен, связан с феноменом массового производства, того типа труда, который оживляет это производство изнутри, а с другой стороны, такая ситуация требует, чтобы каждый вложил в себя достаточное количество труда саморазвития, чтобы жить на уровне той материальной, предметной и словесной среды, которая его окружает, которая является продуктом весьма усложненной и изощренной деятельности. Следовательно, нужно очень много работать над собой в саморазвитии, чтобы быть на уровне жизни, а человек ленив, работать трудно. Это значит, что нужно вкладывать без какой-то перспективы ближайших прибылей очень большой капитал в самого себя. И это должен делать каждый (это трудно, повторяю), но человек ленив (говорю это снова), естественным образом ленив, так же как он естественным образом и трудолюбив. В то же время у него есть то, о чем я говорил раньше, а именно неотъемлемое от него право и потребность быть в мире с самим собой, то есть сохранять уважение к самому себе. И вот в этот зазор вставляются некоторые схемы, упрощающие мир, назовем их схемами упрощения. Они, с одной стороны, позволяют человеку не работать в том смысле, как я сказал, то есть не трудиться в смысле вкладывания капитала в самого себя, а с другой стороны, вполне удовлетворяют его потребность в identity, то есть в тождестве, уважительном тождестве с самим собой.

Эти схемы делают мир простым. Действие одной из схем я видел в одном французском фильме, поставленном французской режиссершей по фамилии Мальдорор (если вашему французскому уху что-нибудь говорит это совпадение имен; одна из самых современных книг, отметивших факт современности литературы XX века, называлась «Песни Мальдорора», — это книга Лотреамона). Эту даму по фамилии Мальдорор повлекло в Анголу, когда Ангола еще была португальской колонией, где она сделала фильм, полностью исполненный сочувствием к правам и требованиям аборигенного населения Анголы [14] . И там есть одна сцена (правда, вся ее ментальность пронизана такими легкими, поверхностными, парижскими, левыми модами), где носитель просвещения в кружке, который похож на кружки политграмоты России 1917–1918 годов, объясняет людям, слушающим его очень внимательно, как устроен мир, чтобы они понимали этот мир и чтобы они боролись в нем, добивались своих прав и так далее. Он говорит: «В мире есть богатые и бедные. Почему в мире есть бедные? Потому, что есть богатые, если бы не было богатых, то не было бы и бедных». Вот это одна из схем, которая упрощает мир, то есть мир-то остается сложным, но он упрощается в некотором способе переживания мира, иллюзорно упрощается, вызывая эффект уважения к себе у тех, кто поддается какой-то идеологической схеме, и одновременно избавляет их от необходимости ломать себе голову, трудиться. Те массы, или люмпен-пролетариат, о котором я говорил, представляют собой сложную проблему в XX веке именно потому, что эти массы и есть та совокупность людей, которая охватывается такого рода идеологическими схемами, которые становятся способом переживания, способом нахождения тождества с самим собой, то есть удовлетворения своих требований к самому себе, и превращают их в весьма однородную массу, объединенную именно и прежде всего только такими идеологическими схемами.

14

Возможно, имеется в виду фильм Сары Мальдорор «Моногамбе».

Почему в связи с этим речь идет о массовом обществе? По самой простой причине — имеется в виду не просто большое количество людей, имеется в виду большое количество людей, которые не связаны между собой, не имеют особых характеристик, помимо вот такого «клея», связующего клея представлений, с одной стороны, упрощающих мир и, с другой стороны, удовлетворяющих этих людей. Ведь раньше, в условиях существования традиционных социальных структур, люди узнавали себя прежде всего по длительности своего происхождения, то есть по тому, что они вели себя от таких-то предков. Социальные деления были довольно жесткими и неподвижными: трудно было из крестьянского состояния перейти в буржуазное состояние или из рабочего состояния перейти в состояние интеллигента и так далее. Это — традиционные общества, в которых массовые объединения людей есть такие, которые объединены связями, идущими из традиции, освященными веками и так далее. А в XX веке множество выбито из традиционных связей и тем самым, казалось бы, обречено на одиночество, но, будучи выбитыми из традиционных ячеек, они при этом объединены идеологическими механизмами. Это люди как бы без рода и племени, и в то же время это весьма значительная социальная сила, потому что, как вы знаете, всякие представления, а тем более массовые представления имеют инерцию и силу, сопоставимые со стихийными явлениями природы: землетрясениями, затмениями и так далее, ветрами, бурями, чем угодно.

Тем самым я говорю, что ситуация современного человека, который захотел бы открыть глаза на мир и сориентироваться в нем, то есть захотел бы думать свои мысли, а не чужие, быть моральным не потому, что нужно следовать каким-то стандартам, а потому, что это имманентно вытекает из законов его личного бытия и души, и так далее, — современная ситуация есть экзистенциально, то есть с точки зрения проблем каждого человека, очень сложная ситуация, интенсивная ситуация. И конечно, тогда человек, ищущий порядка, рациональности, а не таких упрощающих схем, о которых я говорил, должен обращаться к тому, что есть в традиции, в культурной, философской традиции. Вот он возьмет, скажем, книги или идеи Декарта, Канта, Гегеля в надежде, что они помогут ему сориентироваться, и окажется, что такой ориентации они не смогут ему дать, потому что они не содержат в себе ответа на ряд вопросов и проблем, родившихся в результате современного развития. Тем самым я ввожу тему, связанную с темой ситуации современности: тему того, что мы имеем в философском смысле слова в той ситуации, которую я описал.

Теперь возьмем эту же ситуацию разума с точки зрения того, как она выражена, осмыслена в наличных, или унаследованных, философских понятиях. Эта ситуация разума есть тогда ситуация традиционной, рационалистической философии. В целом классическая философия, то есть та, которую мы унаследовали, есть рационалистическая философия. Есть, конечно, некоторые исключения в XVII–XIX веках, в частности так называемая романтическая философия и так далее, но об этом я не буду говорить, так как моя задача — грубыми чертами как-то обрисовать суть дела, не вдаваясь в подробности, знание которых вы можете возместить самостоятельным чтением.

Для того чтобы понять, что такое рационалистическая философия, нам нужно учесть еще одно маленькое обстоятельство, обстоятельство социального или социологического порядка: это прежде всего социальное положение тех людей, которым дано мыслить и понимать в обществе, и форма, социальная форма, в которой они этот акт понимания и знания выполняют. Фактически этими словами я сказал, что проблема в том, каково социальное положение интеллигенции, форма, в которой выполняется интеллектуальный труд. То и другое социально по своему характеру. Из социального положения, из социальных структур и социальных форм, в которых выполняется интеллектуальный труд, вытекают некоторые последствия в содержании того, к чему наш ум приходит, когда мы принадлежим к этому слою, или классу, или прослойке, которая называется интеллигенцией. Здесь тоже произошли некоторые процессы, которые изменили социальную базу всей классической культуры.

Повторяю, чтобы понимать ситуацию разума уже в терминах рационалистической философии, понимать сам феномен рационалистической философии, в качестве первого шага нам нужно понимать саму социальную базу определенного рода идей. Я сказал перед этим, что в отличие от современного общества, которое я характеризовал с точки зрения одного элемента, а именно появления массовых движений, или появления массы, являющейся потребителем идеологий, существует традиционное общество, то есть общество с устойчивыми социальными делениями, с минимумом людей, которые были бы выбиты из социальных и культурных ячеек, с минимумом людей, которые свободно перемещались бы от одних социальных делений к другим, от одной социальной ячейки к другой, то есть минимумом людей без корней. Мы сейчас имеем массу людей без корней в европейском обществе, и она как раз объединяется идеологическими механизмами.

В традиционном обществе устойчивым было положение людей, которые занимались духовным производством, и, занимаясь духовным производством, они реализовывали некоторую монополию на интеллектуальный труд. Иными словами, в область духовного производства попадали люди, имеющие или досуг, или достаток, которые занимались духовным производством на свой собственный страх и риск. Взаимоотношения духовных производителей с обществом не выливались в формы наемного труда, то есть не было, выражаясь простыми словами, научных институтов, например, где люди получали бы зарплату (любой институт с феноменом зарплаты есть реализация интеллектуального труда в форме наемного труда), социальной базой духовного производства были лица свободных профессий.

Кроме того, их занятие в духовном производстве было определенной монополией на образование и культуру, — этакое просвещенное меньшинство, которому судьба (судьба или какие-то другие обстоятельства, в которые я сейчас входить не буду) подарила возможность заниматься сознанием и духом, и эта прослойка монополизировала это занятие в том смысле, что она занималась им за счет других основных масс общества, и, что очень важно, не просто за счет других, а вместо других и за других. Отсюда, например, вытекает сознание ответственности перед обществом и непросвещенным большинством, просветительская позиция по отношению к этому большинству, опекунская позиция. Нужно знать, видеть, понимать за других, во имя блага этих других, которые по каким-то причинам непросвещенны, неграмотны, не имеют доступа к образованию и культуре. Я описываю классическую, либеральную, просветительскую позицию и состояние интеллигенции. Но просвещать, знать за других, во имя блага других нужно от имени кого-то, кого-то с большой буквы, от имени чего-то, что ты знаешь. Следовательно, прежнее обстоятельство — монополия на выполнение труда — предполагает одну посылку, которая была фундаментом всей классической культуры, — это посылка приобщенности интеллигенции к внутреннему, действительному, истинному строению и плану мира с точки зрения того, что она уверена, что в силу своего положения, в силу вообще того, что она приводит интеллектуальные инструменты в движение (чтобы что-то знать, понимать, писать книги, рисовать, сочинять политические памфлеты), она находится в такой точке, в таком положении, из которого видна Истина с большой буквы, Красота с большой буквы, Правда с большой буквы, и уже от их имени я могу просвещать народ, руководить им, опекать его, защищать его и так далее. То есть интеллигенция — это как бы такая невралгическая точка, в которую сходятся все знания, мысли, состояния, крики гнева или радости из всех остальных частей человеческого тела, которое само по себе лишено языка и мозга и говорит лишь одним языком и через один мозг, а именно мозг просвещенного слоя интеллигенции.

Значит, такая ситуация, повторяю, предполагает некоторую уникальность интеллектуального труда, факт наличия меньшинства, которое приобщено к культуре и духовному производству, предполагает монопольную форму этого занятия, и отсюда вырастают все эти установки, из которых самая главная для нас — это сознание того, что в силу моего положения, уникального и монопольного приобщения к духовному труду, я тем самым приобщен к знанию, скажем так, замыслов Провидения, к тайному, скрытому плану истории или мироустройства.

Пойдем дальше. Я сказал, что существует определенный слой людей, который является производителем и носителем культуры и который в силу определенных, вполне правомочных социальных обстоятельств (его сознание соответствует этим структурам) осознает себя представителем некоторой Истины, Правды, Добра, Справедливости (все эти слова с большой буквы). Это уже философское представление, поскольку оно является продуктом того, что европейская культура унаследовала из своих греческих истоков, а именно очень древнюю философскую идею, состоящую в различении между двумя мирами: скрытым, действительным миром и явным, открытым миром мнений. Иными словами, есть два мира: мир истины и мир мнения, или заблуждения. Есть мир истины, то есть мир знания о чем-то, что требует для знания каких-то специальных процедур, актов мышления и размышления и что тем самым не дано само собой, что нужно узнать, а не просто увидеть, и есть другой мир, который дан как бы сам собой в наших представлениях, в спонтанных мнениях, которые складываются сами собой или даются нам какой-то традицией. Значит, повторяю, есть мир по истине и мир по мнению.