Очерк современной европейской философии

Дальше я не буду подробно объяснять эту философскую идею, пока мне достаточно сказать, что то, что я назвал интеллигенцией, и есть слой людей, которым дано (конечно, при затраченном ими труде и усилиях) знать, каков мир по истине, и с позиции этого знания сообщать нечто другим, которые естественным образом живут в мире по мнению, сообщать им, каков этот действительный мир, помогать им просвещаться в этом смысле и опекать их. Просвещение и опека есть просвещение и опека с некоторой точки зрения, а именно с этой точки зрения предполагается, что существует некоторый невидимый мир по истине, и, поскольку он невидимый, нужно знать, обладать искусством в видимом или через видимое увидеть невидимое, и это невидимое и есть как раз истинное, то, что есть на самом деле, а не то, что нам кажется.

Традиционно философия, разум, наука и считались теми занятиями, которые приобщают нас к миру по истине, к миру, как он есть, а не как он нам кажется. Грубо можно назвать все эти три вещи поверенными Провидения (условно, немного карикатуризируя, можно назвать их поверенными, чиновниками Провидения). А это скрывает глубокие философские идеи, которые пред полагают, что в мире самом по себе, в том истинном мире (который мы можем не знать и не видеть, а видеть только видимое, то есть неистинное) самом по себе есть смысл, есть порядок, есть план. Само по себе это ведь не написано на очертаниях мира, на этих деревьях, на этой башне, в особенности вот на том здании, которое напротив, что это все каким-то образом упорядочено и во всем этом есть какой-то смысл. Сказать, что в этом есть смысл, — это уже какое-то предположение, и поэтому, когда я говорю «смысл», я не говорю «вот стоит дом» (это просто описание того, что я вижу), а если я могу показать, что существование этого дома имеет смысл в каких-то замыслах истории и Провидения, то тем самым я высказываю уже философскую мысль.

Повторяю, предположение, что мир сам по себе устроен каким-то рациональным, то есть упорядоченным, осмысленным, образом, есть само по себе предположение, которое может быть, а может не быть, которое может быть доказано или опровергнуто в смысле своих последствий. Более того, нам совсем неясно, есть ли в истории, то есть в смене времен, в смене социальных устройств, в смене нравов, в смене событий, какой-то куда-то ведущий замысел и план. Или, говоря на другом языке, несколько огрубляя дело, есть ли в истории прогресс? Устроена ли сама история как целое (а не каждый из нас в отдельности) таким образом, что в ней есть движение от непросвещенного, незнающего к просвещенному и знающему, от несправедливого и дикого, насильственного к справедливому, мирному, и так далее, и так далее? Человеку ясно, что отдельные человеческие акты могут характеризоваться справедливостью и несправедливостью, разумом и неразумием, угнетением и равенством, но другое дело — перевести эти понятия, эти термины на мир в целом, на то, как он устроен, и предполагать, допустим, что здесь может быть землетрясение, то есть гибель многих людей и разрушения, но тем не менее мир устроен разумно, он идет к лучшему, а землетрясение просто досадная случайность.

Назвав тему землетрясения, я тем самым назвал еще одну философскую тему, связанную с первой (что философия, как традиционная, классическая, предполагает, что в мире есть разумный порядок, то есть мир как целое устроен как-то разумно) и состоящую в том, как это оправдать (мы ведь наблюдаем, что в мире есть разрушения, несправедливость, в том числе и землетрясения)? Как это понять? Как мир, в котором есть какой-то разумный внутренний план, доступный нам, интеллектуалам, может позволять такие разрушительные события? Это — проблема, в философских терминах (или, точнее, в философско-теологических терминах) получившая название теодицеи, или оправдания Бога. Как Бог, который всеблаг и всемогущ, может допустить эмпирически наблюдаемые факты разрушения, несправедливости, угнетения, насилия и так далее? Я хочу сказать, что, хотя была такая посылка о разумности мира, люди, которые эту посылку ввели, не были дураками, такими, которые не видели бы очевидный факт. Но они мыслили на определенном теоретическом языке (потом я попытаюсь показать, что без него мы вообще мыслить не можем), на определенном философском воляпюке, внутри которого они обсуждали то, что знает каждый, в том числе что в мире бывают землетрясения, разрушения, несправедливость, несовместимые с разумным планом (условно назовем его божественным).

Та ситуация, о которой я говорил, породила прогрессистскую интеллигентскую идеологию или философию, венцом которой была философия Гегеля, для которого вообще весь ход истории, планомерный, как движение роты по какому-то уже расписанному маршруту, есть движение от меньшей свободы к большей свободе, от меньшего осознания свободы к большему осознанию свободы, есть мировой дух, реализующий себя последовательными этапами истории. Осадки такого представления, которое у Гегеля имеет смысл и является каким-то органическим элементом его философии, можно найти в некоторых вульгарных вкраплениях в марксистскую философию, которые вы можете обнаружить на страницах учебников. Это некоторое представление о неумолимом движении общества к коммунизму, проходящему как бы заранее запланированные этапы. И иногда, когда читаешь таких авторов, можно подумать, что уже в устройстве, в структуре космических туманностей было записано, что это развернется таким вот образом: из какого-то студня возникнет животная жизнь, потом из этой животной жизни возникнет жизнь человеческая, а она окажется первобытно-общинным строем, из первобытно-общинного строя по заранее заданному плану возникнет рабовладельческий строй, потом — феодальный, потом — капитализм, потом — социализм, а потом — коммунизм. Это есть осадочное представление, заимствованное из классической философии. В классической философии такое представление имеет смысл, оно оправдывается всем целым классической философии, а в таком осадочном виде оно такого, вернее, никакого смысла не имеет.

Чтобы пояснить всю сложность этой ситуации, показать, как она провисла над пропастью, я приведу один забавный и очень характерный исторический пример. В 1789 году происходила Французская революция, которая, как вы знаете (частично, во всяком случае), в своих словах, в своем словесном пространстве и в своем сознании была продуктом как раз той философии, которую я описывал и которая есть философия просвещения (просветительская философия) с одним ее существенным элементом: некоторая группа людей, знающих тайное устройство, или поверенных в это тайное устройство мира, опекает остальных и борется за их интересы, представляет их интересы от лица Равенства, Свободы с большой буквы. Поскольку они так себя осознавали и слов тоже много произносили, сама Французская революция была не только реальными социальными, политическими, военными актами, но и в том числе бурными словесными актами во время заседаний Национальной ассамблеи, когда впервые все произошедшее сейчас и все бывшее раньше осмысливалось, укладывалось в какие-то формулы — понятийные и словесные. И в том году, в разгар этих событий, в том числе и словесных событий, в адрес одной из комиссий Национальной ассамблеи пришло письмо, написанное английским философом Бентамом, представлявшее собой социологический, социально-философский трактат. Оно называлось «Паноптикум, или Руководство для государств, как управлять своими народами в целях их блага», и там был очень хороший образ этого паноптикума. («Паноптикум» в русском языке приобрел несколько иронически-уничижительный оттенок, а именно паноптикумом мы называем собрание, или коллекцию, смешных или странных, нелепых чудовищ. В действительности же паноптикум означает несколько иное: «пан» с древнегреческого на русский переводится как «всё», «оптикум» — это «зрение», «видение», то есть паноптикум в переводе на русский язык — видение или зрение, точнее, охват зрением всего.)

Паноптикум, как это излагалось Бентамом, есть некоторая точка или башня, если угодно, дающая всеобщее обозрение, из которой все видно, то есть глаз сидящего в этой башне охватывает все прилежащее к ней. Скажем, Бентам говорит: можно представить себе тюрьму, детский дом, любой социальный институт и общество в целом как нечто такое, что может быть охвачено только взглядом, находящимся в этой башне и пронизывающим все окружающее, видящим все насквозь. Бентам говорит, что если бы у нас был такой взгляд, если бы мы в точности знали всё, глядя из этой одной, привилегированной точки (как если бы я просвечивал вас рентгеновским аппаратом: смотрел бы на вас и видел не ваши глаза и не вашу телесную оболочку, а то, как вы устроены внутри), если бы этот взгляд видел все и если бы он при этом еще знал человеческую природу, то есть то, на что человек реагирует, что его волнует и радует, что его огорчает или оставляет равнодушным, то мы могли бы иметь могучий инструмент построения общества и человека. Или, иными словами, если бы можно было знать полностью, во-первых, среду человека, во-вторых, как она воздействует на человека, то есть как он на нее реагирует, то определенной организацией или манипуляциями этой средой можно было бы получать заранее вычисляемые и предсказуемые эффекты в человеке [15] . То есть, организовывая определенную систему обстоятельств вокруг человека и исходя из того, что воздействие среды на человека решающее, имея «паноптикумическое» знание о среде, преобразуя элементы этой среды, строя их тем или иным образом, можно совершенно точно получать заранее заданные, и предсказуемые, и желаемые результаты на стороне отдельного человека.

15

Анализ «Паноптикума» Бентама у М. К., очевидно, отсылает к работе М. Фуко: Foucault M. Surveiller et punir: Naissance de la prison. Paris: Editions Gallimard, 1975. На русском языке: Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы / Пер. В. Наумова; под ред. И. Борисовой. М.: Ad Marginem, 1999. См. ч. III. Гл. 3: Паноптизм.

Здесь есть одна предпосылка (поскольку это еще не циничный проект оболванивания человека): допустим, что есть какой-то ум, «паноптикумический» ум, который все видит и все знает, который настроен злобно по отношению к нам и, организуя элементы известной ему среды по известным ему законам, может на нас воздействовать таким образом, чтобы заранее получать какой-то, допустим нехороший для нас, результат, — хотя интеллектуальные инструменты здесь те же, но у Бентама и у всей либеральной просветительской философии есть посылка добра человеку, то есть все это должно делаться для блага человека.

Когда я говорю «делается что-то во благо человека» (ну, ясно, что делается кем-то другим ради того и во благо того, кто сам не может этого делать), всегда есть какая-то сложная посылка: ведь кто-то это добро должен знать. Этот кто-то знает это благо, то есть это не та посылка, что он желает блага для людей, как просветительская интеллигенция, но посылка, что он еще и знает это благо. Я обращаю внимание не на само собой разумеющийся характер этих мысленных и культурных построений, а на их предпосылочность, на то, что они содержат в себе посылки, которые можно разделять, а можно не разделять. Значит, здесь есть посылка, что это благо кому-то известно и этот кто-то, сидящий в этом паноптикуме, то есть в этой все обозревающей башне, во благо людей все преобразует и строит, например, психиатрическую лечебницу (он ведь все видит, видит всех пациентов вокруг себя насквозь), воспитательные учреждения, тюрьму, общество. Он все преобразует, что бы получить желаемый человеку результат во имя, во благо самого этого человека. Вот, грубо говоря, эта ситуация, то есть, с одной стороны, в мире допускаются смысл и порядок, история допускает в себе план, а с другой стороны, мы имеем гарант знания об этом плане, об этом скрытом замысле истории и об упорядоченности мира. Этим гарантом является интеллигенция, интеллектуалы.

Прежде чем указать на то изменение, которое произошло в самих социальных основаниях такой ситуации, такого сознания интеллигенции (а именно сознание интеллигенции является решающим для понимания эволюции философии), я сначала в несколько такой полудраматической форме скажу о результате уже на более или менее философском языке. Я укажу на одну фразу, на один ход мысли, начиная с которого, на мой взгляд, мы можем датировать нашу современность, то сознание, которое является современным, в отличие от того, которое я описывал перед этим.

Первым актом современного сознания была одна странная фраза, к сожалению потом не полностью развернутая в точных понятийных терминах, — фраза, сказанная Марксом еще в молодости. С этого, собственно, начиналось движение его мысли, которое специфически может называться марксистским, и с этого же начиналась современность нашего сознания, которое может выражаться в марксистских терминах, а может вовсе в них не выражаться, но будет в разных выражениях тем не менее современным сознанием (в том смысле, в котором слово «современный» я употреблял прошлый раз во введении: нечто, требующее от нас, чтобы мы над собой совершили усилие, перестраивающее что-то в нас самих так, чтобы позволить нам воспринять что-то вне нас). Эта фраза гласит: «Хорошо, — говорит Маркс, — среда воспитывает человека. О среде знают люди, которые называются воспитателями. Но кто воспитывает воспитателей? Откуда они, кто они, собственно, такие?» [16] Это вопрос, оспаривающий предпосылку, о которой я говорил, которую подчеркивал, а именно: во всех этих представлениях о мире предполагается, что кто-то знает этот мир. Раньше факт знания кем-то истинного устройства мира казался само собой разумеющимся. Он, интеллигент, интеллектуал, профессионально, по призванию и так далее и так далее занимается этим делом, и он как бы по положению это знает. И позиция его такая: он с обществом не связан, то есть он не работает ни на кого, он выполняет свободную профессию, он упражняет свободную функцию духа. Уж он-то знает! Отсюда его право на воспитание или просвещение других.

16

«Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания, — это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан. Оно неизбежно поэтому приходит к тому, что делит общество на две части, одна из которых возвышается над обществом (например, у Роберта Оуэна)» (Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 1–50. М.: Госполитиздат, 1955–1987. Т. 3. С. 2).