Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Очевидец грядущего
Шрифт:

Бежал к печи с перекошенным лицом, так и не бросив лопату, кочегар дядя Гриша. Бежал ещё кто-то на кривых ногах, со смешной обезьяньей харей, вывалянной до бровей в муке. Тиша чувствовал: он лежит в неестественной позе, не совсем на спине, но и не вполне на боку, лежит, как лежал его непримиримый враг Витька Чехоня, у которого от падения со школьного дерева надвое переломился позвоночник…

Он попытался перевернуться, лечь на спину и, к удивлению, лёг. Сильно болело плечо. Но голова была цела, пальцы ног шевелились. Тиша дёрнул губой, чтобы улыбнуться. И тут, случайно глянув вверх, увидел: на высоте четырёх или пяти метров, под всё той же поднятой створкой окна-продушины, свесившись вниз, что-то орёт, брызгая слюной, брат Корнеюшка. Капли

прозрачно-красной слюны, медленно летящей сверху, были видны отлично: пылающая печь, с открытой громадной пастью, которую не успел затворить кочегар дядя Гриша, подсвечивала капли здоровски! Корнеюшка орал весело и звонко, ничуть не трухая и совсем не опасаясь, что его поймают, оборвут уши, отведут к директору школы или в детскую комнату милиции:

– …ты на хрен сюда… Я думал – на печку ухнешь! Не долетел… Ладно! В муке тебя изваляю. Голый вокруг школы бегать у меня будешь. И никто тебе трусов не даст… Двадцать кругов – и точка! Не лезь, рахит, на мою крышу!..

Дядя Гриша кинул совковую лопату на пол, размахнулся и уже хотел было врезать Тише как следует, но, услыхав крик, задрал голову вверх. Увидав радостное Корнеево лицо, кочегар всё мигом сообразил, опять схватился за лопату, хотел запустить её железным концом вверх, но понял: не добросит. Пнув ногой какую-то рухлядь, он в сердцах, зычно, на всю пекарню рыкнул:

– Ирод, ирод! Ну, ты мне попадёшься, Корней, ну, попадёшься!..

– …ночной, сегодняшний. Возьми: паляница же. Только из печки, – тыкал и тыкал бомж в нос хлебным «козырьком», – мне Мигалыч ещё привезёт. Я ему крыс по ночам гонять помогаю. Мигалыч мне кивнёт, – я у него как штык. Бери, керя, бери…

Остался позади «Технопарк»: скопище нитей и ниточек жизни, полуоборванных и ещё пригодных, крепких. Тихон Ильич решил на работу так рано не ехать и уже собрался было вернуться домой. Однако охлопав карманы плаща, вдруг обнаружил – ключей от квартиры нет. Пожав плечами – наверное, дверь захлопнул, а ключи на гвоздике забыл, – перешёл на другую сторону проспекта, вызвал по мобилке такси, и уже через десять минут по уходящей вниз, а потом взлетающей вверх Андроповке всё-таки поехал на Беговую, на службу. К обеду надо было попасть к партнёрам на улицу Зорге, а после – домой: готовиться к завтрашнему отлёту в Белград. Ярмарка Белградская манила не столько книгами, сколько возможной встречей с Эмиром Кустурицей, которому через знакомых было передано письмо с просьбой о деловой беседе: Тихон хотел договориться об издании одного не вполне обычного русско-сербского сборника.

Запах хлебной закваски, влетевший за ним в такси, истаял, расслоился, как воздух. Сошёл на нет горбящийся от непомерной натуги мир. Наступила новая, обморочная, в колющих пузырьках кислорода, жизнь иная.

И в этой жизни иной остались только двое: сам Тиша и единоутробный брат Корнеюшка. Сидя на невысокой присбе, прилепившись хребтами к стене таганрогского, вросшего в землю прадедова дома, братья молчали. Сокрушаясь и в мыслях один другого ещё любя, но и предчувствуя уже грядущую рознь, всё тесней прижимались они друг к другу, как Тихон и Корнеюшка, всё резче отстранялись, как Авель и Каин.

Пещерное затворение

Тиша стоял у школьного туалета, лицом к мутно-зелёной двери. Увесистый подзатыльник застал врасплох. Стой он лицом к обидчику, отскочил бы. А так, поплыли перед глазами зелёные пятна, запрыгали точки, сильно качнуло вбок. Хорошо успел привалиться плечом к туалетной двери. Боковым зрением засёк: широко и на этот раз вполне дружески, оттопырив нижнюю губищу, улыбается брат Корнеюшка.

– Так, говоришь, не изверг ты?.. – мечтательно пробасил Корнеюшка…

– …изверг! Изверг ты рода человеческого, – грубо-ласково изрекла бабка, сразу после того как мать-ксилофонистка привезла семилетнего Тишу из Воронежа в Таганрог.

Он только-только окончил первый класс. Мать быстро уехала, а бабка Досифея после жаркого и бестолкового лета

в школу всё никак не отдавала. Вроде боялась чего-то. Однажды даже подумала вслух:

– А давай я тебя на годок в женскую школу определю? Тут у нас открылась как раз… Там разрешают в классе одного-двух мальчиков послабей держать.

Тихон отправился в школу сам. В ту самую, в 3-м Артиллерийском переулке, где тренировала баскетболистов Досифея Павловна и учился брат Корнеюшка.

Третьего или четвёртого сентября встретилась ему в вестибюле сердобольная училка, за руку отвела к директору. Взяли во второй класс, хотя сперва грозились ещё год продержать в первом. Соученики, страшась тумаков пятиклассника Корнеюшки, новичка не били и почти не унижали, лишь локтями в бок тыкали. Ну а Корнеюшка, налитой ранней мужской силой и уже в пятом классе доросший едва не до потолка, – тот брата сразу невзлюбил. Хотя в школе этого старался не показывать.

Чуть присмотревшись к школьной жизни, Тихон понял: брат Корнеюшка стал в младших классах настоящим королём. Про домашние их имена, про «Авеля» с «Каином», никто в школе не знал, сами они, ясен пень, про это не распространялись. А Корнеюшку начиная с пятого класса стали звать «Бардадым». За пристрастие к игре в буру и сику, и за проступающую по щекам и на подбородке жёстко-аспидную щетину. Сперва Бардадымом назвала Корнеюшку завуч Скачкова. Поймав ребятню за игрой в буру – пятиклассником среди игравших был один Корнеюшка, остальные втораки, третьяки, – Скачкова, крепко ухватив старшего за вихор, загудела баском шмелиным:

– Ишь, чего затеял! Верз-зила ты этакий! Бардадым проклятый! Досифею Павловну тут позоришь. Вымету тебя из школы поганой метлой, на помойке баки себе отращивай!

С баками было так: кончая четвёртый класс, Корнеюшка придирчиво изучил биографию поэта Пушкина и быстро рассудил: Сергеич был тот ещё «шпилевой», тот ещё катала! И тоже, как настоящий игрок, решил отрастить бакенбарды. Те сначала росли едва-едва, но потом зачернели, забуянились… Ну а насчёт исключения из школы – он только посмеялся: время было не то, чтоб гнать из школы даже самого отпетого бандюгу. Корней-Бардадым в школе не только остался, но благодаря каким-то общественным нагрузкам, о которых толком никто не знал, укрепился даже. И от души наслаждался, когда перваки, приходившие к нему за помощью, заплетающимся от страха языком, с трудом выговаривали новое прозвище:

– Дай ему в бошку, Балдадымушка… Дай, а?

– Неси жвачку. И научись правильно выговаривать слово, балда.

– Я мигом, Бар-л-рдадымушка!..

Единоутробные братья взрослели по-разному: Корнеюшка упивался первыми проблесками власти, Тиша переживал из-за никудышной игры на сопрановом саксофоне, который сам без помощи Досифеи Павловны взял напрокат в музшколе…

Встреча с Каином разбередила. Вспоминался не только брат, – ещё и учителя, и густо обливавшие подоконник тошнотворным помётом голуби, и тонколистые акации со сладкой съедобной кашкой, и прозрачные до донышка люди с приятно-неприятными мыслями, и конечно, Досифея Павловна, которую Корнеюшка упорно, отвечая на бабкины просьбы и даже мольбы резким смехом, звал при всех – «баба Доза».

Особенно смешило Каина то, что бабка не раз и не два давала понять: имя у неё не случайное, и начинала трындеть о рясофорном монахе Досифее Киевском, оказавшемся на самом деле девицей Досифеей. Что обнаружилось только через двести с лишним лет.

– А раньше, раздолбаи, не могли разузнать, – кричал Корнеюшка, – от, народ! Девку от мужика отличить не могли. Я б её в два счёта на свежую воду вывел!

Бабка с растрёпанной, как сноп головой, с руками, торчащими соломенными жгутами, белела лицом, трепетала, ожидала ещё худших примеров и слов. Корнеюшка кричал и кричал, учёба шла легко, и второй класс Тиша окончил на одни пятёрки. Думал: теперь-то мать его, пятёрочника, заберёт назад, и вместо мутноватого Азова можно будет плескаться в мелкой, но зато тихо-прозрачной речке Вороне.

Поделиться с друзьями: