Чудной жизни стволы,чудной жизни извилистойне увидишь, сгорев до золы,зелень, зелень сквози листвы,лягушачий твой пульстонкой ветвью височноюзамедляясь в согласных – «ветвлюсь» —говорит и, высь точнуюв гласных бегло явив,нотной тенью пятнистоюпо земле пробегает, приливсвета в запись втянись мою,без остатка втянись,чтоб не знали о пролитомдне ушедшие намертво вниз,чтоб не ведали боли там,равной тленья крупицтяге – смерти перечащей —тяге: зыблемый воздух границзреньем вспять пересечь ещё.
«О, вечереет, чернеет, звереет река…»
О, вечереет, чернеет, звереет река,рвёт свои когти отсюда, болят берега,осень за горло берёт и сжимает рука,пуст гардероб, ни единого в нём номерка.О,
вечереет, сыреет платформа, соритурнами праха, короткие смерчи творит,курит кассир, с пассажиркою поздней острит,улица имя теряет, становится стрит.Я на другом полушарии шарю, ищаценты, в обширных, как скука, провалах плаща,эта страна мне не в пору, с другого плеча,впрочем, без разницы, если сказать сгоряча.Разве, поверхность почище, но тот же подбой,та же истерика поезда, я не слепой,лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой.Жизнь – это крах философии. Самой. Любой.То ли в окне, как в прорехе осеннего дня,дремлет старик, прохудившийся корпус креня,то ли ребёнка замучила скрипкой родня,то ли захлопнулась дверь и не стало меня.
«Я возьму светящийся той зимы квадрат…»
Я возьму светящийся той зимы квадрат(вроде фосфорного осколкав чёрной комнате, где ночует ёлка),непомерных для нашей зарплаты трат,я возьму в слабеющей лампе бедный быт(меж паркетинами иголка),дольше нашего – только чувство долга,Богом, радуйся горю, ты не забыт.Близко, близко поднесу я к глазам окнос крестовиной, упавшей теньюна соседний дом, никогда забвеньюпоглотить этот жёлтый свет не дано.И лица твоего я увижу овал,руку с лёгкой в изгибе ленью,отстранившую книгу, – куда там чтенью,подниматься так рано, провал, провал.Крики пьяных двора или кирзовый скрип,торопящийся в свою роту,подберу в подворотне, подобной гроту,ледяное возьму я мерцанье глыб,со вчера заваренный я возьму рассветв кухне… стало быть, на работу…отоспимся, радость моя, в субботу,долго нет её, долго субботы нет.А когда полярная нас укроет ночьофицерской вполне шинелью,и когда потянется к рукодельюснег в кругах фонарей, и проснётся дочь,испугавшись за нас, – помнишь пламенный трудбыть младенцем? – то, канительюнад её крахмальной склонясь постелью,вдруг наступят праздники и всё спасут.
«Я посвящу тебе лестниц волчки…»
Я посвящу тебе лестниц волчки,я посвечу тебе там,сдунуло рукопись ветром, клочкис древа летят по пятам,в лестницах, как в мясорубках, кружа,я посвящу тебе нитьтой паутины, с которой душалюбит паучья дружить,лестниц волчки, или власти тычки,крик обезьян за стеной,или оркестра косые смычкимарш зарядят проливной,гостя, за маршем берущего марш,я посещу ту страну,где размололи не хуже, чем фарш,слабую жизнь не одну,вешалок по коридору крючки,я посвечу тебе в нём,на два осколка разбившись, в зрачкинеба упавший объём,надо бумагу до дыр протереть,чтобы и лист, как листва,мог от избытка себя умереть,свет излучив существа.
«Остановка над дымной Невой…»
Остановка над дымной Невой,замерзающей, дымной,чёрный холод зимы огневой —за пустые труды мне,хищно выгнут Елагин хребет,фонари его дыбом,за пустые труды этот бредв уши вышептан рыбам,за гранёный стакан на плавуресторана «Приморский»,за блатную его татарвув мерзкой слякоти мёрзкой,то ль нагар на сыром фитиле,то ли почва паскудна,то ли небо сидит на иглетретий век беспробудно,в порошок снеговой ли сотрутэтот город ледащийза пустой огнедышащий труд,в ту трубу вылетавший,или «нет» говори, или «да»,Инеадой вдоль древа,чёрной сваей за стёклами льда,вбитой в грудь мою слева.
«Тому семнадцать, как хожу кругами…»
Тому семнадцать, как хожу кругамивокруг постов своих сторожевых,над реками, семнадцать берегамия лет хожу в пространствах нежилых,дыханием моим за стадиономотопленных, с футбольною землёй,раскомканной, под воздухом бездоннымвсё началось, кипящею смолойна дальних пустырях, с теней в бушлатах,с вагончиков отцепленных, томуназад семнадцать, с вечера поддатых,смурных и сократившихся до СМУс утра, когда, бредя с автостоянки,я согревался начатым в глухомуглу одной бытовки у жестянкис окурками спасительным стихом,продолженным в заснеженных колоннахЕлагина на шатком топчане,среди котлов, на угле раскалённых,волчат огня, в своей величинеразогнанных до высыпавшей стаишипенья на рождественском снегу,семнадцать, как губерния пустаяпошла и пишет через не могураскуренным стихом на финском фоне,над мёртвой рыбой с фосфором из глаз,в другой
бытовке скуку на Гудзонеразвеявшим и конченным сейчас.
«Ранним, ранним утром бредётся…»
Ранним, ранним утром бредётсято по снегу серому, то по лужам,где, жена, мы с тобою служим? —где придётся, помнится, где придётся,кто бы мог подумать, что обернётсяхудшее время жизни – лучшим.С разводным ключом идёшь, теплоцентраоператор ты или слесарь,блиннолицый, помнится, правит цезарь,и слова людей не янтарь и цедра;с пищевыми отходами я таскаю вёдра;память – как бы обратный цензор.Тени, тени зябкие мы недосыпа,февраля фиолетовые разводына домах, на небе, на лицах, сводыподворотни с лампочкой вроде всхлипа.Память с мощью царя Эдипавдруг прозреет из слепоты исхода.И тогда предметы, в неё толпоюхлынув – ёлки скелетик, осколок блюдца,рвань газеты, – в один сольютсясветовой поток – он казался тьмоютам, в соседстве с большой тюрьмою,с ложью в ней правдолюбца, —чтоб теперь нашлось ему примененье:залатать сквозящие дыры окондня рассеянного, который сотканиз пропущенных (не в ушко) мгновений,то, что есть, – по-видимому, и есть забвенье,только будущему раскрытый кокон.
«Лучшее время – в потёмках…»
Лучшее время – в потёмкахутра, после ночнойсмены, окно в потёках,краткий уют ручной.Вот остановка мира,поршней его, цепей.Лучшее место – квартира.Крепкого чая попей.Мне никто не поможетжизнь свою превозмочь.Лучшее, что я видел, —это спящая дочь.Лучшее, что я слышал, —как сквозь сон говоришь:«Ты кочегаркой пахнешь…» —и наступает тишь.
Цапля
Сама в себя продета, нить с иглой, сухая мысль аскета, щуплый слой,которым воздух бережно проложен, его страниц закладка клювом вкось, — она как шпиль порядка, или ось,или клинок, что выхвачен из ножен и воткнут в пруд, где рыбы, где вокруг чешуй златятся нимбы, где испуг круглее и безмолвнее мишени и где одна с особым взглядом вверх, остроугольнолобым, тише всех стоит, едва колеблясь, тише тени. Тогда, на старте медля, та стрела, впиваясь в воздух, в свет ли, два крыларасправив, – тяжело, определённо, и с лап роняя капли, — над прудом летит, – и в клюве цапли рыбьим ртом разинут мир, зияя изумлённо.
«Я жил в чужих домах неприбранных…»
Вадиму Месяцу
Я жил в чужих домах неприбранных,где лучше было свет гасить,чем зажигать, и с этих выдранныхстраниц мне некому грозить.К тому же тех, что под обложкоюстраниц, – и не было почти.Ложился лунною дорожкоюсвет ночи, сбившийся с пути,свет ночи, пылью дома траченный,ложился на пол, а прикрывглаза, я видел негра в прачечной —он спал под блоковский мотив.Казалось, сон ему не нравится,а свет тем более не мил,и если то, с чем надо справиться,есть жизнь, то он не победил.Я шёл испанскими кварталами,где над верёвкой бельевойи человеками усталымимаячил мяч полуживой.И в окнах фабрики, как водится —полузаброшенной, закатискал себя, чтобы удвоиться,и уходил ни с чем назад.Всё было выбито, измаяно.Стояла Почта, дом без черт,где я, как верный пёс – хозяина,порой облизывал конверт.В тех городках, где жить не следует,где в жаркий полдень страховойагент при галстуке обедаетс сотрудницей нероковой,в тех городках, что лучше смотрятсяпроездом, бегло, как дневник,в который – любят в нём иль ссорятся —не важно, – ты не слишком вник, —чем становилось там дождливее,тем неуверенней я знал,что всё могло быть и счастливее.Но не было, как я сказал.
Утренний мотив
На асфальте мечетсямышь, кыш, мышь,сторож это, сменщица,мусорщик, малыш,семенит цветочница,шарк, шурк, шарк,точность мира точнится,в арках аркнет арк,взрыв бенгальский сварщика,сверк, сварк, сверк,голубого росчеркамеркнуть медлит мерк,льётся, не артачитсясвят свет свит,тачка утра тачится,почтальон почтит,Чарли это брючится,блажь, мышь, блажь,ночь в чернилах учитсянебу тихих чаш,пусть проходят где-нибудь,клёш крыш клёш,душу учит небо ведьпростираться сплошь.1995–1997 гг.