Ода одуванчику

«Мать исчезла совершенно…»

Мать исчезла совершенно.Умирает даже тот,кто не думал совершенно,что когда-нибудь умрёт.Он рукой перебираетодеяла смертный край,так дитя перебираетклавиши из края в край.Человека на границахпредставляют два слепых:одного лицо в зарницахузнаваний голубых,по лицу другого тенипробегают темноты.Два слепых друг друга встретяти на ощупь скажут: ты.Он един теперь навеки,потому что жизнь сошласьнасмерть в этом человеке,целиком себя лишась.

Воскрешение матери

Надень пальто. Надень шарф.Тебя продует. Закрой шкаф.Когда придёшь. Когда придёшь.Обещали дождь. Дождь.Купи на обратном путихлеб. Хлеб. Вставай, уже без пяти.Я что-то вкусненькое принесла.Дотянем до второго числа.Это на праздник. Зачем открыл.Господи, что опять натворил.Пошёл прочь. Пошёл прочь.Мы с папочкой не спали всю ночь.Как бегут дни. Дни. Застегниверхнюю пуговицу. Онитолкают тебя на неверный путь.Надо постричься. Грудьвся нараспашку. Можно сойти с ума.Что у нас – закрома?Будь человеком. НЗ. БУ.Не горбись. ЧП. ЦУ.Надо в одно местечко.Повесь на плечики.Мне не нравится, какты кашляешь. Ляг. Ляг. Ляг.Не говори при нём.Уже без пяти. Подъём. Подъём.Стоило покупать рояль. Рояль.Закаляйся как сталь.Он меня вгонит в гроб. Гроб.Дай-ка потрогать лоб. Лоб.Не кури. Не губилёгкие. Не груби.Не простудись. Ночью выпалснег. Я же вижу – ты выпил.Я же вижу – ты выпил. Сознайся. Тыостаёшься один. Поливай цветы.

«Хочешь, всё переберу…»

Хочешь, всё переберу,вечером начну – закончув рифму: стало быть, к утру.Утончу, где надо тонче.Муфта лисья и каракуль,в ботах хлюпает вода,мало видел, много плакал,всё запомнил навсегда.Заходи за мной пораньше,никогда не умирай.Не умрёшь? Не умирай же.Нежных слов не умеряй.Я термометр под мышкойбуду искренне держать,под малиновою вспышкойто дышать, то не дышать.Человек оттуда родом,где пчелиным лечат мёдом,прижигают ранку йодом,где на плечиках печаль,а по праздникам хрусталь.Что ты ищешь под комодом?Бьют куранты. С Новым годом.Жаль отца и маму жаль.Хочешь, размотаю узел,затянул – не развязать.Сколько помню, слова трусил,слова трусил не сказать.Фонарей золоторунныйвечер, путь по снегу санный,день продлённый, мир подлунный,лов подлёдный, осиянный.Ленка Зыкова. Каток.Дрожь укутана в платок.Помнишь, девочкой на взморье,только-только после кори,ты острижена под нольи стыдишься? Помнишь боль?А потом приходят гости.Вишни, яблони, хурма,винограда грузны гроздья,нет ни зависти, ни злости,жизнь не в долг, а задарма.После месяцев болезниты спускаешься к гостям —что на свете бесполезнейсчастья, узнанного там?Чай с ореховым вареньем.За прозрачной скорлупойсо своим стихотвореньемкто-то тычется слепой.Это, может быть, предвестьенашей встречи зимним днём.Человек бывает вместе.Всё приму, а если двестиграмм – приму и в виде местисмерть, задуманную в нём.Наступает утро. Утро —хочешь в рифму? – это мудро,потому что можно лечьи забыть родную речь.

Тема

Друг великолепий погод,ранних бронетранспортёров в снегу,рой под эту землю подкоп,дай на солнце выплясать сапогу.Зиждься, мальчик розовый,мальчик огненный,воздух примири с разовойголовой, в него вогнанной.То стучат стучьмя комья вбок,самозакаляясь железа гудит грань,солоно сквозь кожу идёт сок,скоро-скоро уже зарычит брань:Мне оторвало голову,она летит ядром,вон летит, мордя, —о, чудный палиндром! Пуля в сердце дождя, в сердце голого. Дождь на землю пал — из земли в обратный путь задышал. Мне оторвало голову, она лежит в грязи, в грязь влипая, мстит. О, липкие стези! О, мстихи, о, мутит, о, бесполого. Мылься, мысль, петлёй, вошью вышейся или тлейся тлёй:Я ножом истычу шею твою, как баклажан,то отскакивая в жабью присядку, тос оборотами балеруна протыкая вновьи опять кроша твою, падаль, плоть.Я втопчу лицо твоё, падаль, в грязьи взобью два глаза: желтки зрачков и белки,а расхрусты челюстей под каблукомотзовутся радостью в моём животе:Руки, вырванные с мясомшерстикрылым богом Марсом,руки по полю пошли, руки, вырванные с мясом шестирылым богом Марсом, потрясают кулаками: не шали! Ноги ходят каблуками, сухожилия клоками трепыхаются в пыли, ноги месят каблуками пищеводы с языками, во в евстахиевы трубы вбито «Пли!».Развяжитесь, лимфатические узлы,провисай, гирлянда толстой кишки,нерв блуждающий, блуждай, до золыпрогорайте, рваной плоти мешки.Друг высокопарных ночей,росчерков метеоритных, спрошуя о стороне: ты на чьей? —и одним плевком звезду погашу.

Эмигрантское

День окончен. Супермаркет,мёртвым светом залитой.Подворотня тьмою каркнет.Ключ блеснёт незолотой.То-то. Счастья не награбишь.Разве выпадет в лото.Это билдинг, это гарбидж,это, в сущности, ничто.Отопри свою квартиру.Прислонись душой к стене.Ты не нужен больше миру.Рыбка плавает на дне.Превращенье фрукта в овощ.Середина ноября.Кто-нибудь, приди на помощь,дай нюхнуть нашатыря.По тропинке проторённой —раз, два, три, четыре, пять —тихий, малоодарённыйчеловек уходит спать.То ль Кармен какую режутв эти поздние часы,то ль, ворьё почуяв, брешутприпаркованные псы.Край оборванный конверта.Край, не обжитый тобой,с завезённой из Пуэрто-Рико музыкой тупой.Спи, поэт, ты сам несносен.Убаюкивай свой страх.Это билдингская осеньв тёмно-бронксовых лесах.Это птичка «фифти-фифти»поутру поёт одна.Это поднятая в лифтенежилая желтизна.Рванью полиэтиленабес кружит по мостовой.Жизнь конечна. Смерть нетленна.Воздух дрожи мозговой.

Партитура Бронкса

Выдвиньте меня в луч солнечныйдети разбрелись по свету сволочидай-ка на газету мелочиразвелось в районе чёрной нечистиноют как перед дождём конечностичто здесь хорошо свобода личностинет я вам скажу товарищичто она такие варит щицвет хороший но немного старящийон икру поставит чтоб могла жеватькаждый будет сам себе налаживатья прямая не умею сглаживатькак ни встречу все наружу прелестив пятницу смотрю пропали челюститихие деревья в тихом шелестетихие деревья среди сволочив щах луч золотится солнечныйразвелось в районе чёрной мелочинет я вам скажу от нечистия прямая разбрелись конечностицвет хороший но немного личностион икру поставит чтоб товарищикак перед дождём такие варит щикак ни встречу все наружу старящийдети разбрелись но чтоб могла жеватьдай-ка на газету сам налаживатьчто здесь хорошо умею сглаживатьвыдвиньте меня наружу прелестикаждый будет сам пропали челюститихие деревья в тихом шелесте

«В полях инстинкта, искренних, как щит…»

В полях инстинкта, искренних, как щит ползущей черепахи, тот, что сценами троянских битв расшит, не щит, так свод, землетрясеньем стиснутый, иль вид исходных вод, в полях секундных, заячьих, среди не разума и не любви, но жизни жаб, раздувшихся в груди, травы в крови расклёванной добычи впереди, — живи, живи. Часторастущий, тыщий, трущий глаз прохожему осенний лес — вот клёкот на его сквозной каркас летит с небес, вот некий профиль в нем полудивясь- полуисчез. Небесносенний, сенный, острый дух, сыреющий, стоит в краях, где розовый олень, являя слух, в котором страх с величьем, предпочтёт одно из двух, и значит – взмах исчезновенья, как бы за экран, сомкнувшийся за ним, и в нём вся будущая кровь смертельных ран горит огнём, когда, горизонтально выгнув стан, он станет сном. Темнеет. Натянув на темя плед, прощальный выпростает луч, как пятку, солнце, и погаснет след в развалах туч. Рождай богов, сознание, им свет ссужай, не мучь себя, ты без богов не можешь – лги, их щедро снарядив. Потом, всесильные, вернут тебе долги в тельце литом. Трактуй змею, в шнуре её ни зги. Или Содом. Сознание, твой раб теперь богат, с прогулки возвратясь и дар последний обретя, пусть дом объят (ужель пожар?)сплошь пламенем, все умерли подряд, и сам он стар.

Баллада по уходу

Шёл, шёл дождь, я приехал на их,я приехал на улицу их, наих,всё друг друга оплакивало в огневых.Мне открыла старая в парике,отраженьем беглым, рике, рике,мы по пояс в зеркале, как в реке.Муж в халате полураспахнутом,то глазами хлопнет, то ахнет ртом,прахом пахнет, мочой, ведром.Трое замерли мы, по стенам часы шуршат.Сколько времени! – вот чего нас лишат:золотушной армии тикающих мышат.Сел в качалку полуоткрытый рот,и парик отправился в спальный грот.Тело к старости провоняет, потом умрёт.О бессмысленности пой песню, пой,я сиделка на ночь твоя, тупой,делка, аноч, воя, упой.То обхватит голову, то ковырнёт в ноздре,пахом прахнет, мочой в ведре,из дыры ты вывалился, здыры ты опять в дыре.Свесив уши пыльные, телефон молчит,пересохший шнур за собой влачит,на углу стола таракан торчит.На портретах предки так выцвели, что ужене по разу умерли, но по два уже,из одной в другую смерть перешли уже.Пой тоскливую песню, пой, а потом срединадевай-ка ночи носок и себя рядив человеческое. Куда ты, старик? сиди.Он в подтяжках путается, в штанинах брюк,он в поход собрался. Старик, zur ck!Он забыл английский: немец, тебе каюк.Schlecht, мой пекарь бывший, ты спёкся сам.Для бардачных подвигов и внебрачных дамне годишься, ухарь, не по годам.Он ещё платочек повяжет на шею, новдруг замрёт, устанет, и станет ему темно,тянет, тянет, утягивает на дно.Шёл, шёл дождь, я приехал к ним,чтоб присматривать, ним, ним, ним,за одним из них, аноним.Жизнь, в её завершении, хочет так,чтобы я, свидетель и ей не враг,ахнул – дескать, абсурд и мрак!Что ж, подыгрываю, пой песню, пой,но уж раз напрашивается такойвывод – делать его на кой?Leben, Бог не задумал тебя тобой.

Одиночество в покипси

Какой-нибудь невзрачный бар.Бильярдная. Гоняют шар.Один из варваров в мишеньшвыряет дротик. Зимний день.По стенам хвойные венки.На сердце тоненькой тоскидрожит предпраздничный ледок.Глоток вина. Ещё глоток.Те двое, – в сущности, сырьёдля человечества, – сейчасзаплатят каждый за своёи выйдут, в шкуры облачась.Звезда хоккея порет чушьпо телевизору. Он мужи посвящает гол семье.Его фамилия Лемье.Тебя? Конечно не виню.Куда он смотрит? Впрочем, пустьвсё, что начертано в меню,заучивает наизусть.В раскопах будущей братвынайдут залапанный предмет:Евангелие от Жратвы —гурманских рукописей бред.И если расставаться, товрагами, чтобы не жалеть.Чтоб жалости не знать! Пальто!Калоши! Зонтик! Умереть!

Мария Магдалина

Вот она идёт – вся выпуклая,крашеная, а сама прямая,груди высоко несёт, как выпекла, инехотя так, искоса глядит, и пряная.Всё её захочет, даже изгородь,или столб фонарный, мы подросткамиза деревьями стоймя стоим, на исповедьпригодится похоть с мокрыми отростками.Платье к бёдрам липнет – что ни шаг её.Шепелявая старуха, шаркая,из дому напротив выйдет, шавкоювзбеленится, «сука, – шамкнет, – сука жаркая!».Много я не видел, но десятка двавидел, под её порою окнаминочью прячась, я рыдал от сладкогошёпота их, стона, счастья потного.Вот чего не помню – осуждения.Только взрослый в зависти обрушитсяна другого, потому что где не я,думает, там мерзость обнаружится.В ней любовь была. Но как-то странникуговорит: «Пойдём. Чем здесь ворочаться —лучше дома. Я люблю тебя. А раненькопоутру уйдёшь, хоть не захочется».Я не понял слов его: мол, опытуне дано любовь узнать – дано проточномувоздуху, а ты, мол, в землю вкопанане любовью – жалостью к непрочному.А потом она исчезла. Господи,да и мы на все четыре стороныразбрелись, на все четыре стороны,и ни исповеди, ни любви, ни жалости.

Диптих

1

Две руки, как две реки,так ребёнка обнимают,словно бы в него впадают.Очертания легки.Лишь склонённость головынад припухлостью младенца —розовеет остров тельцав складках тёмной синевы.В детских ручках виноград,миг себя сиюминутней,два фруктовых среза – лютнизолотистых ангелят.Утро раннее двоихфлорентийское находит,виноград ещё не бродитуксусом у губ Твоих.Живописец, ты мне друг?Не отнимешь винограда? —и со дна всплывает взглядаиспытующий испуг.