Ночь. Туман невпродых.И – лицом к октябрю —надо прежде родныхисчезать, говорю.Речь, которая естьу людей, не берёт.В большей степени вестьо тебе – этот крот.Потому что он слеп.Слепок чёрных глазниц.В большей степени – степь.Холод. Ночь без границ.
2
Узкий, коричневый, на два замка саквояж,синие с белыми пуговицами кальсоны,город, запаянный в шар с глицерином, вояжв баню, суббота, зима и фонарь услезённый,за руку, фауна булочной сдобная: гусь,слон, бегемот, – по изюминке глаза на каждом,то и случилось, чего я смертельно боюсьтам, в простыне, с лимонадом в стакане бумажном,то и случилось, и тот, кто привыкнуть помогк жизни, в предбаннике
шарф завязавший мне, – столь жек смерти поможет привыкнуть, я не одинок:страшно сказать, но одним собеседником больше.
3
Я шлю тебе вдогонку город Сновск,путей на стрелке быстрые разбеги,хвостом от оводов тяжеловозотмахивается, на телегешагаловский с мешком мужик-еврей,смесь русского с украинским и с идиш,мишугинер побачит тех курейи сопли разотрёт в слезах, подкидыш,весь местечковый, рыжий, жаркий раж,всю утварь роя, всё, чем мне казалсятот город, всю языческую блажь, —египетский ли плен в крови сказался,не знаю… Эту жизнь, которой нет,которая мне собственной телеснейбыла, на ту ли тьму, на тот ли светя шлю тебе мой голос бесполезный,как в Белгороде где-нибудь, схвативв охапку свёрток груш, с толпой мешаясь,под учащённый пульс-речитатив, —ты отстаёшь, в размерах уменьшаясь,и я иду к тебе, из темнотытебя вернув, из немощи, из страха,как блудный сын, с той разницей, что тыприжат к моей груди как короб праха.
«Футбол на стадионе имени…»
Футбол на стадионе имениСергей Мироновича Кировавторого стриженого синегона стадионе мая миру мирпод небом бегло гофрированнымрядами полубоксы тыльныелевее ясно дышит море тамблистательно под корень спиленона стадионе мая здравствуетфлажки труду зато в бою легкоплакатом мимо государствуетбутылью с жигулёвским булькаютпарада ДОСААФ равнениемидут руками всё размашистейи вывернутым муравейникоммеж секторов сползанье в чашу телпотом замрёт и страшно высь течётнад стадионом С. М. Кироваудары пустоты стотысячнойвторого стриженого миру мирпо узеньким в часы песочныев застолье ускользают сумеркидо Дня Победы обесточеноизвилиной сверкнёт лишь ум реки
«Из пустых коридоров мастики…»
Из пустых коридоров мастики,солнцерыжих паркета полос,из тик-така полудня, из тихих,тише дыбом встающих волос,сохлым запахом швабры простенной,труховой мешковиной ведра,с подоконника пьющих растенийвверх косея фрамуги дыра,перочисткой и слойкой в портфеле,Александров под партой ползётк Симакову, который неделичерез две от желтухи умрёт,безъязыкие громы изъятыгорячо, и в продутых ушахдве глухие затычки из ваты,и уроки труда на стежках,и на солнце прозрачные вещи,и пчела к георгину летит,в вакуолях пространства трепещет,слюдяное безмолвье слезит,то, что вижу, – не зрение видит,не к тому – из полуденных тоск —сам себя подбирает эпитети лучом своим ломится в мозг.
«В георгина лепестки уставясь…»
В георгина лепестки уставясь,шёлк китайский на краю газона,слабоумия столбняк и завязь,выпадение из жизни звона,это вроде западанья клавиш,музыки обрыв, когда педальюзвук нажатый замирает, вкладышв книгу безуханного с печалью,дребезги стекла с перифериизрения бутылочного, трепетлески или марли малярия —бабочки внутри лимонный лепет,вдоль каникул нытиком скитайся,вдруг цветком забудься нежно-тускло,как воспоминанья шёлк китайскийузко ускользая, ольза, уско
«По коридорам тянет зверем…»
По коридорам тянет зверем,древесной сыростью, опилками,и – недоверьем —дитя с височными прожилками,и с лестниц чёрныхидут какие-то с носилками —все в униформах.Провоет сиплая сирена,пожарная ли это, скорая,пуста арена,затылок паники за штороюмелькнёт, и ярусиз темноты сорвётся свороюлиствы на ярость.Он не хотел на представленье,оставь в покое неразумноедитя, колениего дрожат, и счастье шумноеразит рядами, —как он, его не выношу, но язачем-то с вами.Горят огни большого цирка,прижмётся к рукаву доверчиво —на
ручках цыпки(я плачу) – мальчик гуттаперчевый…Скорей, в автобус,обратно всё это разверчивай,на мир не злобясь.Они не знали, что творили:канатоходцы ли под куполомпути торили,иль силачи с глазами глупымишвыряли гири,иль, оснежась, сверкали купамидеревья в мире.
«Поднимайся над долгоиграющим…»
Поднимайся над долгоиграющим,над заезженным чёрным катком,помянуть и воспеть этот рай, ещёв детском горле застрявший комком,эти – нагрубо краской замазанныхламп сквозь ветви – павлиньи круги,в пору казней и праздников массовыхты родился для частной строки,о, тепло своё в варежки выдыши,чтоб из вечности глухонемойголос матери в форточку, вынувшийдушу, чистый услышать: «Домой!», —и над чаем с вареньем из блюдечкарайских яблок, уставясь в однуточку дрожи, склонись, чтобы будничныйвыпить ужас и впасть в тишину.
«Тихим временем мать пролетает…»
Тихим временем мать пролетает,стала скаредна, просит: верни,наспех серые дыры латает,да не брал я, не трогал, ни-ни,вот я, сын твой, и здесь твои дщери,инженеры их полумужья,штукатурные трещины, щели,я ни вилки не брал, ни ножа,снится дверь, приоткрытая вором,то ли сонного слуха слои,то ли мать-воевода дозоромокликает владенья свои,штопка пяток, на локти заплатки,антресоли чулков барахла,в боевом с этажерки порядкеснятся строем слоны мал мала,ничего не разграблено, видишь,бьёт хрусталь инфернальная дрожь,пятясь за полночь из дому выйдешьи уходишь, пока не уйдёшь.
«Птица копится и цельно…»
Птица копится и цельновдруг летит собой полнакрыльями членораздельночертит в на небе онаоблаков немые светниподнимающийся знойтело ясности соседнейпролетает надо мнойв нежном воздухе доверьяв голубом его цехув птицу слепленные перьядержат взгляд мой наверху
«Это некто тычется там и мечется…»
Это некто тычется там и мечется,в раковину, где умывается, мочится,ищет курить, в серой пепельницепальцев следы оставляет, пялится, пятится,это кому-то хворается там и хнычется,ноют суставы, арбуза ночного хочется,ноги его замирают, нашарив тапочки,задники стоптаны, это сынок о папочке,это арбузы дают из зелёных клетей, поди,ядра, бухой бомбардир, в детском лепетежизни, дождя – ухо льнёт подносящегок хрусту, шуршит в освещении плащ его,это любовью к кому-нибудь имярек томим,всякое слово живое есть реквием,словно бы глубоководную рек таимтайну о смерти невидимой всплесками редкими,где твои дочери, к зеркалу дочередькончилась, смылись, вернулись брюхатые, ночи ведь,где твой сынок, от какой огрубевшие пяточкидевки уносит, это сынок о папочкепесню поёт, молитву поёт поминальную,эй, атаман, оттоманку полутораспальную,с ним на боку, хрипящим, потом завывшим,имя сынка перепутавшим с болью, забывшим.
«И одна сестра говорит я сдохну…»
и одна сестра говорит я сдохнускорее чем кивая туда где матья смотри уже слепну глохнуи уходит её кормитьи другая кричит она тожечеловек подпоясывая халатхоть и кости одни да кожадоживи до её престарелых летдоживёшь тут первая сквозь шипеньеи подносит к старушечьему ртуложку вторая включает радиопеньеи ведёт по пыли трюмо чертучто кривишься боишься ли что отравимчто на тот боишься ли что отправимАнтигона стирает пыльесть прямые обязанности мне её жальговорит Исмена хоть нанимай сиделкутоже стоит немалых денегпричитая моет стоит тарелкуза границей вертится брат Полиникни письма от него ничего в поминеАнтигона кричит и приносит суднода-да-да да-да-да но о ком о сынемать их дакает будь неладнаиль о муже поди пойми тутто заплачет рукой махнёт отвяжитесьот Полиника пожелтелый свитокей одна читает другая выносит жидкостьАполлоном прочно же мы забытыговорит одна вечереет и моет другая рукии сменяет музу раздражённой заботыМеланхолия муза скукипотому что выцвести даже горюудаётся со временем и на склонеснится Исмене поездка к морюи могила прибранная Антигоне